Волчья ягода

Сквозь зубы ругаясь и шипя, Аксинья расчесала космы и собрала в ладонь выдранные волосы – надобно выкинуть их в печь от сглаза. Пока надевала она рубаху и сарафан, тот самый, что был на ней во время муторного пути к Соли Камской, любовно выстиранный и выглаженный Лукерьей, устала и покрылась липким потом. Грудная немочь не уходила быстро, она впивалась в человека болотной пиявкой, высасывала силы. Сколько Аксинья переслушала жалоб от страждущих и болезных, а теперь сама – одна из них.

– Мамушка, Лукерья за тебя переживает, видит, что слаба ты после пережитого. Сказала, чтобы к столу не шла, – дочь принесла миску гороховой каши, заправленной маслом.

– Скоромное?

– Голуба сказал, что в болезни силы надобно поддерживать, что сам Спаситель… Не помню, – расстроилась Нюта. – А Хозяин приказал Лукерье маслица подлить.

– Заботливый Хозяин, – не удержалась Аксинья и осеклась.

Вновь язык ее гадкий, так и норовит ужалить.

Она жадно ела кашу, точно впервые. И масло обволакивало язык, и варево казалось вкуснейшим на свете. Второй раз на свет родилась Аксинья и благодарила небо за каждый миг.

– А за пазухой у него кости в мешке холщовом висят, – неожиданно сказала Нюта.

Аксинья поперхнулась кашей, закашлялась до слез, не сразу утихомирила утробу.

– И где ж ты, чудесница, их разглядела?

– Я увидела, что у него крестик на цепи толстой, а рядом шнурок с мешочком махоньким. Попросила поглядеть, что там.

Аксинья продолжала трапезу, но каша лишилась вкуса и запаха, точно кто заколдовал ее.

– В мешочке кости лежат, белые, тоненькие.

– Не испугалась ты?

– А чего пугаться? Я ведь дочь знахаркина. – Даже сквозь пелену возмущения строгановской наглостью Аксинья заметила: помянула дочь про ее ремесло без осуждения.

– Для чего Хозяин, – выделила Аксинья голосом, – кости на шее носит?

– Хозяин смолчал. А Голуба говорит, что-то нашептали ему машаны… шанамы…

– Шаманы.

– Шаманы из дальних земель.

– Шаманы нашептали! – повторила Аксинья и усмехнулась. – «Наивный, точно ребенок, всему верит», – продолжила в своих думах, чтобы дочь не услышала ехидства.

– Сусанна, оставь нас вдвоем, – Лукаша зашла в горницу, и взгляд ее был строг и ясен.

– Я взрослая уже, и выгонять меня нет нужды, – ерепенилась дочь.

– Иди в свою горницу да помалкивай, – сказала Аксинья.

Нюта фыркнула, точно недовольная кошка. Дурно воспитала Аксинья дочку, не научила сдерживать дурной нрав и чувства, все в ней напоказ, ничего не скрыто.

Аксинья ждала от Лукерьи добрых слов и пожеланий скорого выздоровления, но хозяйка пришла за другим. Она подвинула к Аксиньиному ложу разлапистый стул, обшитый бархатом. Лукерья выглядела уставшей, линия губ утратила девичью мягкость, глаза будто ушли глубже от забот хозяйки большого дома. Аксинья отметила затейливые серьги с красными кораллами, большой перстень и плетеный пояс со связкой ключей. Не юница – жена и хозяйка.

Они молчали, словно в бессловесности можно было найти выход. Лукерья вздохнула, ловкие руки ее поправили подушку.

За окном разухабисто пел молодой парень, видно, возвращался он из кабака. Во время поста по высочайшему повелению Михаила Федоровича все питейные заведения закрывались либо должны были отказывать посетителям в курном вине[108], медовухе или пиве.

– Ой да парень, ой да молодец,
Кучерява головушка,
Кучерява го-о-оло-о-овушка, –

решил порадовать парень всю улицу хмельной песней.

– Ходит пьянь под окнами, собаку, что ль, спустить? – нахмурилась Лукерья.

– Какая с него пакость, с хмельного-то? – не согласилась Аксинья и поняла, что Лукаше слова ее не пришлись по нраву.

– В городе всякий мыслит и делает пакости. Ты привыкла, что в Еловой нашей все честно и открыто, – Лукерья взялась ее поучать.

– Люди везде одинаковы. Не мне рассказывать про нутро еловчан. Мои родичи, брат да племянник, лежат в сырой земле не от благости людской, а от неистовой злобы. Во всяком селе и всякой слободе и худые, и добрые люди найдутся.

– А себя и… меня, – Лукерья замялась, – ты к добрым иль к злым причисляешь?

– Мы зла людям не делаем: не убиваем, не воруем, камнями не бросаем, избы не поджигаем. Помогаем в минуту тягости, сплетни не распускаем.

– Мои соседки не согласятся с тобой, – лицо Лукерьи стало печальным. – Много гадостей про меня говаривали. Я не о том говорить пришла.

– Обо мне да о Строганове?

– Да, о Хозяине…

– Что делать со мною собирается? Сколько всего передумала я за эти дни – не рассказать…

– Со мной о таких делах разговоры Хозяин не ведет, а Голуба… – она замолчала.

– Что? Не тяни!

– Голуба говорит, зол Хозяин на тебя. Дочку он от тебя сберечь собирается.

– Значит, выгонит скоро меня? Подальше с глаз…

– Аксинья, ты сама себе беда. Сколько Голуба говорил…

– Все знаю я, – Аксинья окунулась в глупое телячье бешенство, точно дитя, которому родители твердят: «Говорили мы тебе». – Да невдомек тебе, Лукаша, сколько горя и маеты получила я через мужской гонор. Для меня подчиниться Строганову сейчас – точно душу свою в острог посадить.