Волчья ягода

Старая Фекла и пузатая Нюрка с превеликим трудом разбирали завалы в дальней клети: дырявая ветошь, изгрызенная мышами сбруя, подметки сапог, черепки кувшинов и чашек… Нюрка кряхтела, вытягивала сор и подавала свекрови. Дрянная, грязная работа – чихать и ругаться.

– Я хлам засунула бы в укромные места его хозяину! Уехал да оставил все другим людям на хлопоты… Гадь, да за собой убирай… – незлобиво ругалась Фекла.

– Матушка, глянь! – Нюрка выпутала из старого невода девичий обруч из бересты тонкой работы. Неведомый мастер создал диво, словно иней застыл осенним утром на упругих травах и цветах. – Примерю я, руки так и тянутся!

– Оставь дрянь эту, Нюрка. Дурища ты, на что брюхатой бабе в девичьем венце ходить?

– А что ж мне теперь, завянуть, гнилью покрыться? – Нюрка ввязалась в опасный спор. Со свекровью пререкаться – как по тонкому льду ходить, один неверный шаг – и ты на дне рыб кормишь.

– Дурная примета, нельзя рядиться бабе в девичьи венцы. Беду навлечешь, мужа уморишь.

– Да не верю я в приметы, – Нюрка стащила льняной платок и потянула чудный венец к своим рыжим косам.

– Ослушница, – рявкнула Фекла. – Своего ума нет, живи чужим!

– Хороша я, матушка?

– Тьфу, срамница.

Нюрка не стала снимать берестяного обруча – пусть себе свекровь ворчит. Тоска по девичеству, хороводам, подругам в день свадьбы поселилась в ее сердце. Бабья участь – дети, бесконечные хлопоты и мужнин гнев. Девичья жизнь – песни да венцы на длинной косе. Нюрины руки споро вычищали грязь, думы витали где-то далеко, в медовом царстве прошлого, и неожиданно она запела:

– Ай, да рада я, ай, метелица,
Она матушка и заступница,
Защити от мужа постылого,
Спозаранку дума все кружится.

– Ты что, рыжая бесстыдница, поешь? Муж, значит, у тебя постылый? – Фекла возмущалась, но крошки злобы не коверкали ее голос.

Нюра, опытная невестка, поняла, что серьезного наказания за вольность не будет.

– Так песня, матушка, не мной слепленная, сложили за тьму-тьмущую лет до нас… Душа моя песни просит, громкой и ладной.

Рыжая Нюра заливалась соловьем, и венец словно родной охватывал ее рыжую головку, и блестели косы, что бесстыже, словно у немужней девки, открылись полутьме. Казалось, озарила Нюра захламленную клеть своим переливчатым голосом, блеском глаз и молодым задором. Никогда не звенел ее голос в мужниной избе ямской слободы Глухово, не залетал в клети. После замужества песни Нюрины заглохли, точно испугавшись ее невеселой доли.

Фекла присела на лавку, стряхнула пыль, сохлые плети гороха, что вызрел лет десять назад, и мечтательно затихла. Она никогда не созналась бы невестке своей, что славный голос Рыжей, горлопанки и бесстыдницы, будил в ней память о тех счастливых днях, когда была она молодой, верила в счастье.

– Ай, судьбинушка, ай, жестокая,
Разлюбила я мужа до свадебки,
Он не молодец – он разбойничек,
Хоть на вид красивый да гладенький.

– Ой, Нюрка, устала я. Старость – она как вьюга, налетит, закружит, с ног собьет и в белый саван обрядит. Ты про разбойничков-то песни не пой, – Фекла тяжело поднялась с лавки и даже смолчала, увидав задранный подол Нюркиного сарафана и бесстыжую белизну ног. – Что-то потемнело все перед глазами, ты одна… – она вышла из клети, держась за стену, словно обессилев.

– Матушка, помочь тебе?

– Все, Ржая, хршо, – Фекла глотала слова, и речь ее была невнятной, точно у мужика, что набрался хлебного вина в кабаке.

Нюра стащила чудный обруч, погладила тисненое разнотравье, вздохнула о тяжелой своей доле: куда ей, жене ямщика, наряжаться да где красоваться. Жизнь ее в уборке, чистке, стряпне и взращивании того неспокойного дитятка, что скоро должен появиться на свет.

Фекла, словно стылая чурка, упала на лавку, и руки-ноги ее не слушались, и глаза застилала снежная пелена. А песня про мужа и жену, что стали ворогами и потеряли покой, бурлила в сердцах Фимки и Нюры, переливалась на солнце чистым снегом, чихала в пыльной клети, просилась в безбрежный снежный простор:

Ты должна быть моею до донышка,
И лететь за мной без сомнения,
Преступить чрез иконы и родичей,
А откажешься – не жена ты мне.

Улети от меня черным ястребом,

Убеги от меня темной нежитью,
Ты спаси меня, зима-матушка,
А с мужем – не жить мне.

* * *

Вечером Аксинья встала с кровати и попыталась расчесать волосы, вечную свою гордость. Косы ее, что походили на мех соболиный, что блестели, точно смазанные конопляным маслом, теперь тускло висели вдоль лица. Спутанные колтуны не поддавались зубьям гребешка, скрипели, как несмазанная дверь. Похитила Морена красу.