Волчья ягода

Вместе с пробуждением вернулись слабость, и боль в ногах и руках, и ощущение, что ступила на борозду, отделявшую мир живых от мира мертвых.

– А нос ты, солоха[103], отморозила. Без красоты останешься, – не насмешничал, а жалел мужик.

Аксинья пыталась разглядеть его сквозь набухшие веки: крупный, дородный, постарше ее, похож на Акима Ерофеева, отцовского друга.

– Что вам, бабам, дома не сидится? Возле мужа да детей место твое, а не посреди дороги. Иль ты гулящая, срамница? – Он всматривался в ее лицо, и Аксинья, будь у нее силы, рассмеялась бы в ответ: что мог прочесть?

– Не срамница я, не гулящая. Дочку свою ищу… В город мне надобно за ней.

– Ишь как! Кто забрал да зачем? – любопытничал Купец (так стала она его звать).

– Спасибо вам, добрые люди, что спасли меня. Замерзнуть бы мне в сугробе, коли не ваша милость, – Аксинья встала и попыталась поклониться, но сани накренились, и она чуть не упала на Купца.

– Ямщику спасибо говори.

– Мне благодарности ее не нужны, – после долгого молчания снизошел до ответа Ефим. – Из одной деревни мы, земляки.

– Чудеса, Господи, творятся. Посреди дороги подобрали – и знакомы. Расскажу друзьям байку за чаркой меда! Куда тебя, баба, отвезти-то? Глянь, и снег прекратился. – Купец с наслаждением втянул морозный воздух.

Ветер утих, вьюга улетела прочь, оставив после себя лишь мелкие снежинки, что кружились в воздухе, точно ангелы. День еще не закончился, но солнце готовилось к закату.

– К Пантелеймону Голубе, новые хоромы у большой башни на левом берегу Усолки, – бормотала она.

– Я с мест далеких, голубей и ворон ваших не знаю. Ты ямщику скажи, куда ехать надобно.

Аксинья пыталась возражать, говорила, что дойдет сама, благодарила и почти не слышала своего голоса. Купец стоял на своем, и Аксинью довезли до Голубиного – строгановского дома.

Она с неохотой выпростала обмороженное тело из-под теплого покрова и не смогла подавить стон. Ефим подхватил ее на руки, точно желанную деву, прижал на миг и поставил подле высоких ворот.

– Нет в тебе страха, Аксинья, – Фимка глядел на нее с лаской, которую растерял за последние месяцы.

– Есть, Фимка, есть во мне страх, и жгучий он на вкус.

– Ямщик, долго разговоры будешь вести попусту? Ехать надобно.

Ефим ударил кулаком по добрым воротам и, не дождавшись ответа, со всей мочи забарабанил по мерзлым доскам.

– Сейчас проснутся да откроют, – он коснулся ее холодной щеки теплыми губами. – Это моя пригоршня добра. Помнишь? Ты мое злодейство укрыла, грех на душу взяла. А я… Я рад, что уволок тебя от верной смерти.

Сани, постанывая на морозе, уехали. Аксинья стояла и глядела на ворота, за которыми спрятана дочь, которые надобно преодолеть. Никто не спешил их отпирать.

Аксинья попыталась стучать, бить, но в сравнении с зычными Фимкиными ударами стук этот был не громче потрескивания морозного воздуха. Пес во дворе неохотно тявкнул и замолчал.

Стужа сгущалась, Аксинья потрогала нос и не ощутила прикосновения. Еще чуть-чуть, и почернеет.

Аксинья огляделась по сторонам: хоть бы одна живая душа.

– Лукерья! Голуба! Сусанна! – закричала она и стала молотить по воротам. – Нюта, – повторяла она, сползая в сугроб, наметенный возле правой створки ворот.

* * *

Огонек чуть подрагивал и кидал тень на темную стену, она открыла глаза и застонала.

– Очнулась? Ну слава тебе, Господи! – Лукерья вглядывалась в лицо подруги, точно смотрела в глубокую полынью.

Теплые пальцы ее гладили руку Аксиньи, и обмороженные покровы болели. Забота и внимание молодой хозяйки были милы сердцу незваной гостьи. Вьюжная дорога, и сугробы, и объятия Морены – все казалось дурным сном.

– Дочка где? Нюта моя, Сусанна моя.

– Я завтра приведу ее, Аксинья. Все с дочкой твоей ладно. Спит она давно, ночь на дворе.

– Ночь? А ты со мной тут возишься, – Аксинья увидела миску и рыхлый ворох льняных тряпиц. – Я долго спала?

– Нет, и свеча еще не успела догореть. Я теплой рогожей укутала, согрела тебя… Аксинья, я мало что смыслю в знахарстве, но вижу, что худо тебе. Лицо и руки… страх один…

– Скажи, Лукашенька, все как есть, – Аксинья попыталась привстать, но со стоном упала на постель.

– Нос твой в волдырях, а они страшные, точно к раскаленной сковороде прислонилась. И руки, и ноги – все в волдырях. – Аксинья подняла руки и увидела огненно-красные пальцы и точно обожженные ладони.

– Славно наказала меня Морена. Слушай, Лукаша.

Аксинья перечислила все, что надобно делать с человеком, изувеченным студеной зимой. Заботливая Лукерья всю ночь промокала морозные волдыри отваром ноготков и ромашки, поила незваную гостью имбирным вином, благо в закромах Голубиного дома хранились богатые запасы всего мыслимого и немыслимого.

– А теперь жиром гусиным смажем, и будешь краше прежнего, – приговаривала Лукаша, успокаивая подругу.

– Спасибо тебе, душа моя. Принеси мне воды холодной, а сама уйди.

– Аксинья, ты не в своем уме. На что тебе после всего пережитого холодная вода? Умыться решила после долгой дороги?

– Лукерья, не спорь ты со мной. Я… знаю, что делаю.