Волчья ягода

Дверь. Теплые сени. Она возилась, натягивала кожаные чулки и теплые ботинки, путалась в рукавах крытой Лукерьиной шубы. Намотала на голову платок. Сердце колотилось так, словно она забралась в чужой дом за худым делом.

Чуть не уронила свечу, не сдержалась, чертыхнувшись. Как отблагодарили бы ее хозяева, устрой незваная гостья пожар.

Она отодвинула щеколду, гнусно скрипнувшую в тишине, обломала ногти. Открыла дверь, вдохнула воздух. Огромный пес, царивший во дворе, высунул морду из конуры, но, узнав гостью, отвернулся и закрыл глаза лапой.

Мороз давно ушел, спрятался до поры до времени в глухих лесах подле Каменных гор. Аксинья стояла и втягивала сладкий воздух, что пах огурцами, свежестью и чем-то давно забытым. Молодостью ли, счастьем ли?

На Соль Камскую опустилась та благодатная зимняя пора, когда снег укутал землю, забелил все, раскинулся пушистым покровом на домах, деревьях, кустах. Аксинья стояла безо всякого движения, и свеча теплым огоньком освещала двор.

Заметенные клетушки для псов, огромный сарай, конюшня, колодец с крышей в добрый аршин. Ее пронзила глупая мысль: она одна на всем белом свете. Над ней луна, звезды, бескрайний небосвод, на котором места довольно и для Господа, и для Зевса Глафириного, и для всех богов, которым поклонялись пращуры. Аксинья не знала, сколько времени так простояла на крыльце, и покой втекал в ее душу.

Дверь. Щеколда. Сени.

Она стягивала с себя платок, когда услышала чье-то дыхание. Сердце упало вниз, она похолодела. Надеялась, что разбудила Лукерью, чуткую хозяйку, или Пантелеймона Голубу. Но знала, в тот же миг почуяла, кому не спалось в этот поздний час.

Аксинья стащила платок и бережно сложила его на поставце. Сняла шубу и потянулась вверх до гнутого крючка. Добрая, тяжелая одежка у молодой Лукерьи, слабые Аксиньины руки с трудом справились с задачей. Она раздевалась дальше, точно не было за спиной никого.

Она помедлила. Тот, кто стоял за ее спиной, молчал, и в тишине слышала она его глубокое дыхание. В оцепенении продолжала разоблачаться. Стянула сафьяновые чулки. Тонкая, славно выделанная кожа доходила почти до колен. Богато живет Лукерья, Прасковьина дочь, завидовать ей – желчью изойдешь.

Аксинья двигалась так медленно, словно решила усыпить того, кто смотрел на ее спину, ввести его в оцепенение. Всегда быстрая, ловкая, точно куница, она не ощущала в себе сил. Женщина повернулась и медленно оправила подол.

Строганов смотрел на нее и обвинял своим тяжелым взглядом.

Ждал ее речей, слез, оправданий, мольбы? Ждал, что она будет ноги целовать, о снисхождении молить? Сгибайся, гордая спина. Разверзнитесь, строптивые уста, что так часто обливали помоями благодетеля и отца долгожданной дочери. Прижмитесь к полу, непокорные колени.

Он глядел на нее, и Аксинья не могла понять его взгляда, его намеренья. Синие глаза казались бездонными, как лесное болото.

Она вдохнула, точно собиралась нырнуть в прорубь, и начала уже движение вниз, и открыла рот для мучительных слов о прощении:

– Степан Максимович, я…

– Пойдем, знахарка, не здесь. Холодно тут, точно на Студеном море[112].

Аксинья не решалась возразить: холодно ей было по дороге в Соль Камскую, к дочери, а здесь о стуже и не помыслить.

Печь знакомо дышала теплом, и Аксинья поблагодарила ее ласковое нутро, прогонявшее Морену. Осторожно ступая по половицам, она шла вслед за Хозяином и старалась не думать о его гневе и синих, словно речной лед, глазах, о том, что будет в его горнице.

* * *

Ночь уже спустилась на двор, а Фимка продолжал работать: вычистил весь двор, скотник, накормил лошадей и кур, выправил стойла. Он остановился и угомонил тяжелое дыхание.

Казаки, с которыми съел он пуд соли, насмехались над мужиками, толстозадыми крестьянами: мол, лентяи они и пустопорожний народ. Лишь Фимка Клещи слышал такие слова, нападал он на пустомелю, точно рысь на глупую косулю: неожиданно прыгал сверху, и утягивал на землю, и захватывал в такой крепкий узел, что обидчик просил пощады.

Сам Ефим сызмальства узнал непрерывную рутину крестьянской жизни, где нет места долгому отдыху, ротозейству и глупости. Надежда у человека земли лишь на себя и природу-матушку. Не посадил хлеба вовремя, проглядел и оставил теленочка в холодном скотнике, не заготовил вдосталь сена – жди голода. Береги семью и тех тварей Божьих, что развел на своем дворе и для которых ты как Ной на ковчеге. Тот человек, что считает крестьян людьми низшего вида, щепками, плывущими по реке, не знает главного закона жизни.

Без бояр, попов, казачьих атаманов, купцов, дьяков и прочей шелупони мир устоит и даже выдохнет с облегчением, если кого-то из них заберут раньше времени на небеса. А останется земля без пахарей и сеятелей – вмиг начнутся стоны, голод и кровавые войны.