Волчья ягода

Фимка не издал ни одного звука, но скоро она ощутила шершавость его пальцев на своем бедре. Простил ли он ее за то, что произошло прошедшей весной? И смогла ли она простить его, мужа-разбойничка, воина, злодея и убитого горем мальчика? И Нюра, и Фимка не знали сейчас, куда вспорхнет птица их семейного счастья.

* * *

Нюрка отлепила свое уставшее тело от мужа, и тот сразу отстранился, точно движение ее стало для него знаком: не забывать былые обиды и лелеять гнев.

– Я за попом поеду, – скупо проронил он, и Нюра кивнула.

Полночи возилась она, обихаживая покойницу. Машка-пермячка сунулась было в избу, но Нюрка прогнала ее. История про нее и Фимку, которую сказывала она Аксинье, была выдумана ей одной бессонной ночью. Но рассказанное могло стать правдой, если бы муж хоть раз улыбнулся Машке-бесстыднице, сказал пару ласковых слов.

Фимка вернулся за полночь, злой, точно бес: коренной повредил заднюю ногу, и до города доехать он не смог. Мать его лежала посреди избы, обряженная в новый сарафан, в лучшем своем убрусе и бусах в три нити. Она давно наказывала Нюрке, чтобы украшения (а было-то их – крест нательный, бусы да серьги на дне сундука) невестка забрала себе.

– Зачем мне, покойнице, наряды? Перед чертом, что ль, красоваться? – смеялась она, не боясь поминать нечистого.

Нюрка нарушила волю свекрови, обрядила ее как положено: во все лучшее и новое. Пусть муж будет доволен. Фимка, равнодушный к мелочам, не заметил ее стараний, поправил свесившийся с лавки подол, провел ласково по стылым рукам, сложенным на груди.

– Как жить-то мы с тобой будем? – спросил он, и Нюрка замерла, не зная, что ответить мужу.

Он стащил сапоги и грохнул ими об стену так, что мертвая свекровь содрогнулась. От скорби быстро перешел к ярости святотатственной.

– Так и будем, – пискнула Рыжая Нюра.

– Сказал я отцу твоему и брату, что не хочу тебя в жены брать. Не нужна мне жена… – он замолк, точно искал рассыпавшийся под лавкой горох, – предательница.

– Ефим, не вини меня за прошлое. Я сама не своя была, точно помешалась: мыслимое ли дело, из-за меня человека убили.

– Того человека убить надобно было сто раз и лишь на сто первый в ад отправить.

– Ты мог рассказать все Якову, он бы по справедливости поступил!

– А доказал бы вину Никашки? Каким бараном? Слово девки против его слова… Кто бы поверил?

Нюрка склонила голову пред мужем и вспоминала тот дурацкий разговор, что разрушил ее любовь и жизнь.

* * *

Сколько корила она себя за болтливость и малоумие! Сколько раз проклинала второй день разгульной свадьбы Голубы и Лукерьи Репиной! Случилось то, чего так жаждала Рыжая Нюра: крупный, взрослый, опасный Ефим зажал ее в темном углу отчего дома, среди прохудившихся горшков и старых сундуков. Его сухие губы так жарко впивались в нее, руки так безжалостно задирали одежду, вся она так захвачена была горячей вьюгой, что сливает воедино парня и девку, что даже не вскрикнула, не пожаловалась любимому, не испугалась – стала женой, чего здесь бояться-то?

Ефим враз поменялся, из насмешливого и наглого красавца обратился в заботливого жеребца. Он не отходил от Нюрки, улыбался лишь ей, и в каждом его взгляде читала она воспоминание о перестуке горшков в клети и жарком шепоте.

– Ты когда руки моей пойдешь просить? – не смолчала она, знала же: без этого теперь никак нельзя.

– Так завтра спозаранку и пойду. Или к обеду? Или вечером? Когда лучше? Нюрка моя, сладкая егоза…

– Ты счастливый теперь? Счастливый? Скажи, Фимка. Во мне никогда не было такой радости, за всю жизнь. – Она вглядывалась в его лицо, и готова была гладить каждую морщину, каждую оспину на левой щеке.

– Хорошая ты девка, Нюра, такая мне нужна… А счастье… За брата своего, Кузьму, за слезы материны отомстить – вот счастье было бы, – говорил с ней, точно со своей душой наедине был.

Нюрка даже не обиделась, что не считает Ефим их безоглядное единение счастьем. Мужики – поросль другая, на бабью не похожая, эту истину Нюрка знала давно.

– А если скажу я тебе, кто злодей, кто брата твоего уморил, ты шибче меня любить будешь? – Нюра говорила несерьезно, игриво, точно баловалась, а не тайну открывала.

– Знаешь? Говори! – Фимка подошел к ней совсем близко, но губы его сейчас не собирались прижиматься к ее устам, он весь стал словно зверь, что чуял добычу.

– Пошутила я, не знаю ничего толком. Я дразнила тебя… Ефим, ты чего? – Нюра бормотала глупости и с радостью бы убежала сейчас из темной холодной клети.

– Ты со мной, Нюрка, игрища не затевай. Знаешь – говори, нет – дура, если решила о таком, о смерти брата моего шутить.

– Не дура я, и не шутила вовсе. Ты почему так говоришь-то со мной? Словно чужая тебе, словно не суженая твоя.

– Суженая, суженая. Говори, Нюра, не томи душу.

– Видали мы… Я, Зойка мелкая да Аксиньина Нютка… Из лесу шел один из наших, еловских…

– Кого видали? Да говори ты уже!