Волчья ягода

Отчего Смута на Руси разгорелась? Фимка, тогда зеленый нос, выспрашивал у всех, с кем довелось свидеться за годы метаний и мытарств по матушке-Руси. И с каждым ответом, мудрым или недоуменным, с каждой новой мыслью выхаживал думу: все хуже жилось крестьянам, все туже затягивали они пояса, и при царе Бориске от непогоды и коварства боярского разгорелась война. Счастливы люди деревенские – будет сидеть на троне нынешний Михаил Романов.

Сам он три десятка лет еще не прожил, но казался себе человеком не мудрым – но разумным, злым – не жестоким. Во всем он видел меру – и в мести, и в справедливости.

Фимка долго ждал, когда из головы выветрится казацкий хмель, когда сможет он вернуться к простой и ясной крестьянской жизни. Нет, руки жаждали сабли и ратного дела, тосковали по узде и хрипу боевого коня. Если бы не мать, Фимка утек бы из Еловой – вместе с отрядами, что шли в Тобольск, Тюмень и дальше, в земли инородцев, где удаль и твердая рука в чести, где все справедливо.

А потом появилась Нюрка. Жадная до ласки, бесстыжая, смешная, она смогла пробиться к его железному сердцу. Фимка в первый же день решил, что Рыжая станет ему женой.

Оставалось у него тогда одно важное дело – отомстить за младшего брата, выпустить кровь из тех, кто не пожалел парнишку. Нюрка помогла найти разбойника, своим нежным пальцем указала прямо на убийцу, а потом, глупая, речами неразумными отвратила от себя Ефима.

Кто вкладывает в бабьи уста нелепые слова? Кто заставляет их восставать супротив владык своих? Бог сотворил бабу из ребра Адама, это Ефим ясно помнил из путаных речей попов. Нюрка – из его, Фимкиного ребра выточена, и не ей указывать ему, говорить о том, что верно и праведно.

Фимка за своими мыслями и сам не заметил, как утащил лопаты да скребки в сарай. Утроба бурлила и требовала горячей сытной похлебки. Лишь подошел он к двери, низкой, обитой добрым листвяком, как распахнулась она и ударила его точно промеж бровей.

– Прибить мужа решила? – зарычал он.

Некстати пришлась сейчас Нюрка со своими прыткими движениями и вечным страхом в голубых глазах.

– Матушка, матушка, – она показывала рукой за спину, в избу, и Фимка сразу понял, что там произошло.

Он подбежал к лавке и склонился над Феклой, любимой родительницей, ворчуньей, строптивицей, что схоронила малого сына, упивалась горем, изведала его до самого донышка, но, многожильная, дождалась своего старшего с боевых походов.

– Мать, мать, ты чего, – он тряс ее безвольную руку, гладил лицо и повторял, – просыпайся… Ты чего?

Фекла сейчас казалась куда старше, чем еще час назад: ее лицо, что окрашивалось строгим и своевольным характером, окунулось в серость. Пылавшие на щеках пятна злости и радости, ярости и усталости ушли в землю. Глаза, прикрытые темными, словно старые бревна, веками, не сверкали, рот не изрыгал проклятий или приказов…

– Ефим, Ефим, оставь матушку… Она мертвая. – Нюрка протянула было руку, чтобы коснуться широкой спины, туго обтянутой старым кожухом, но отдернула руку, точно от него шел печной жар.

Мощные плечи задрожали, как от озноба, и Рыжая Нюра поняла, что страшный и суровый муж сейчас рыдает, скорбит о любимой матери.

Как могла его утешить Нюра – нежеланная, постылая жена? Что могла ему сказать сейчас, на разломе жизни? Фимка потерял единственного близкого человека, и не нужны ему ни тихие увещевания, ни горячие губы на измученном лбу, ни крепкое объятие.

Нюра хлюпнула носом и села на лавку у входа, подальше от глубокого сыновьего горя. Скоро надо будет обмывать покойницу, собирать соседок, посылать за попом в Соль Камскую, а пока Фимке нужно пережить страшную потерю.

– Как она умерла-то? Скажи, Анна, ты с ней была. – Нюрке послышалось что-то обидное и угрожающее в его надтреснутом, гнусавом от слез голосе.

– Как праведница умерла матушка, тихо и спокойно. Она жаловалась, что дурно стало, легла на лавку да заснула. Как праведница.

– Не мучилась ты, значит, – погладил Фимка холодные материны пальцы. – Спасибо тебе, Богородица.

– Тихо отошла, точно птица вылетела.

– А зачем так? За что? – Он жаловался, и обижался, и вглядывался в осунулое лицо своей молодой жены с пытливостью младшего брата.

У Нюрки мелькнула мысль-лисица: Фимка не в себе, головой тронулся от горя. Только что был строг и груб, а сейчас обратился в обиженное дитя.

Какой-то неясный голос прошептал, что в этот миг разрешено ей подойти поближе к мужу, строптивому Фимке. Рыжая Нюра пересекла избу, точно бурную реку перешла. Ноги увязали в соломе, устилавшей пол. Хребет кричал: «Не иди, остановись! Пусть ревет дальше», но она подошла к мужу, обхватила его мягкими руками, уткнулась носом в то славное место, где голова встречается с шеей, уткнулась так плотно, что его коротко стриженные волосы защекотали ее нос, а пузо вплотную прижалось к его спине, и жеребенок, точно почуяв отцовское тепло, засучил ногами.