Волчья ягода

– Не смогла я себя пересилить. В самом конце осени пошла по нужде да застала мужа с девкой-пермячкой. Вот и решила сбежать к родителям.

– Ах, Нюра, бабье твое несчастье, – ответила спокойно Аксинья.

В отчем доме молодая жена попыталась найти приют и защиту от мужа, но с каждым часом, утекавшим в преисподнюю, все лучше понимала: Ефим Клещи был над ней и царем, и Богом, и никто не властен был вырвать Нюру из его крепких рук.

– И все на этом? Других причин от Фимки убегать у тебя не было? – Аксинья всматривалась в Нюрку, и что-то в ее глазах укололо молодуху: знает? Да никто, кроме отца, Ефима и матери его, Феклы, не ведает о произошедшем.

– Не люба мужу я… Как жить с ним, не ведаю.

Лицо Аксиньи смягчилось, она погладила Нюру по плечу, прошептала, что Фимка злобу свою порасплещет и угомонится. Что натура у него добрая, жалостливая, что мужья часто жестоки с молодыми женами, а потом лаской да хитростью умная баба приручит мужа, словно необъезженного жеребца. Но знахарка думала о чем-то другом, и утешала Нюру словно по обязанности, без души.

– Аксинья, скажи мне, станет жизнь моя лучше? Скажи, – Нюра требовала ответа, словно знахарка могла предугадать будущее.

– Надейся, Нюра, и терпи.

– А ты терпеть худого мужа не стала. И я не буду, – Нюрка сбросила с головы платок, распустила солнечные волосы.

– Не иди по моему пути, тяжел он, ненастен и страшен. Всяк может про меня худое слово сказать. Живу, точно бродячая собака, пинка да камня ожидаю.

– Ты, тетка Аксинья… – Нюрка помедлила, – жалуешься на жизнь свою, а сама хорошо живешь. Не гневи Бога! Дочка растет в холе и неге. Люди совета твоего просят, за снадобьями бегут… А ты все жалобами полна!

Отповедь Нюры повергла Аксинью в оцепенение. Не один раз слышала она укоры от еловских баб, что ходит с гордо поднятой головой, сладко ест и считает себя самой мудрой. Пропускала мимо ушей.

– Угомонись, Рыжая. Я трав успокаивающих тебе оставлю. Легче станет, ты попроси Таську заварить да в печи выдержать.

– Ни о чем я ее просить не буду, – Нюра сграбастала платок под одеяло и вновь уткнулась в стену.

Если бы Рыжая Нюра могла сказать правду, открыться до самого донца, освободиться от чужого греха… Сквозь пелену отчаяния Нюра восхитилась собой: как искусно сплела ложь, другую, затейливую правду придумала. Аксинья, знахарка и умная баба, что-то учуяла, но отвергла сомнение, поверила. Значит, и для остальных причиной Нюриного горя станет невинная пермяцкая девка, глупая лупоглазка.

* * *

Аксинья вспоминала разговор с Нюркой, пустой, бесполезный, как отсыревшее сено. Наивная молодуха. Думала, что может обмануть, обвести вокруг пальца. Аксинья знала куда больше, чем говорила – многие открывали ей свои секреты, просили помощи в самых странных и опасных делах.

В ночь накануне Евфимии Птичьей костки друг пришел к ней, и глаза его были пусты, речь бессвязна и полна неприкрытого ликования. На лице копоть, на руках и одежде запеклась немой свидетельницей кровь. Аксинья не спрашивала, что натворил олух, она забрала грязные вещи, дала ему какие-то лохмотья.

Он пытался рассказывать ей, почему сотворил злодейство, в чем его правда. Она и так знала: загубил он человека, но река раскаяния плескалась от него за тридевять земель.

«Расплата… Расплата ему за содеянное», – повторял он непрестанно, и Аксинья шикала, утихомиривала преступника. Если бы невинная дочь, Нютка, увидела его, страшного, окровавленного, пропахшего костром и грехом, она задала бы слишком много вопросов.

Аксинья не клялась ему, что скроет тайну, друг и сам знал, что знахарка будет молчать. И до самого утра она жгла в печи кровавое тряпье и молилась Богородице. Она покрывала чужой грех, и вновь ее душа виновна. Сколь ни выбирай прямую дорогу праведности, жизнь сама толкала на кривую тропу.

Увидев на сосне Никашкину голову, она сложила из догадок и предположений истину. Никашка совершил худое дело, ее друг наказал его, словно жестокий зверь, пошел против Божьего и людского закона.

Аксинья стряхнула дурные воспоминания. У нее впереди много ночей, чтобы думать, молиться и сожалеть о содеянном.

* * *

Печь в избе дышала жаром, весело потрескивала, и воздух окутывал приятным теплом с легким запахом дыма и пряностей. Аксинья впервые порадовалась присутствию отца Евода.

Казалось, дом дышал покоем и благодатью. Нюта отскабливала донце горшка. Отец Евод читал вслух Книгу, и приятный голос его умиротворял сердце. Аксинья открыла уже рот, чтобы выразить священнику благодарность.

– А из занимавшихся чародейством довольно многие, собрав книги свои, сожгли перед всеми, и сложили цены их, и оказалось их на пятьдесят тысяч драхм[95], – батюшка поднял глаза от Библии и воззрился на Аксинью, и радость источало его лицо.

Не глядя на книгу, он продолжил:

– С такою силою возрастало и возмогало слово Господне.