Волчья ягода

– У тебя святой отец столуется? И как вы, в мире живете? – кивнул он на красное ухо отца Евода, что виднелось над одеялом.

– Лучше не спрашивай, а то кричать буду громче тебя.

– Расскажешь мне, любопытство одолевает. Нужна ты нам. Анна, сестра моя…

– Она в гости приехала? Как у них с Ефимом, налади…

– Собирайся. Да зелья свои прихвати, – Тошка оборвал ее и вышел из избы.

Аксинья прислушалась: батюшка густо храпел, и собирался ли он успеть на заутреню, она не ведала. Она на цыпочках прокралась к сундуку, открыла крышку и вытащила холщовый мешок.

– Второй день лежит, и слова не услышать от нее, сороки-болтушки. Заболела… А может, сглаз на ней? Вспомни ту девку, инородку!

– Поругалась она с мужем, дело молодое, вспыльчивые оба.

– У нас весь дом вверх дном. Отец мечется по двору. Дрова колол, так чуть ногу себе не разрубил.

– Георгий все близко к сердцу принимает, жалостливый.

– Мож, выведаешь у нее… Зелье дашь. Чтобы сердце успокоилось…

Гошка Зайчонок бегал по избе, оседлав корявую палку. Он не пел – кричал присказку:

– Конь-коняшка, беги скоро, конь-коняшка, через реки и горы, конь-коняшка…

– Да замолкни ты уже, окаянный ребенок! – Таисия замахнулась тряпкой на Гошку. – На улице кричи да играй, видишь, плохо сестре твоей.

– Так я ее веселю, печалицу. Хватит киснуть, Нюрка, – Зайчонок бросил посреди избы «коня» и присел на корточки подле сестры, – пошли на реку, там лед встал. Нюрка, хватит лежать, на всех дуться.

Нюра прижалась к стенке, словно желала вжаться в нее, раствориться в потемневших бревнах. Она прикрылась старым одеялом, так что виднелась лишь макушка в платке, синие цветы на ярко-красном фоне. Гошка потянул одеяло на себя, Нюрка резко повернулась, выбросила сжатый кулак, и брат упал на пол, словно соломенный тюк. Она же вновь закуталась в рогожу, будто ничего не произошло.

– Ду-у-ура, – ошеломленно проговорил Гошка Зайчонок, потирая спину. – Не зря муж выгнал тебя.

Нюра вынырнула из оцепенения своего, поглядела вслед брату и залилась слезами. Она сотрясалась крупной дрожью, точно слова брата выбили пробку из кувшина ее горестей. Она слышала разговоры отца и Таськи, скрип двери, Тошкин шепот… Мягкий голос знахарки ласкал уши:

– Здравствуй, Нюра.

Аксинья не дождалась ответа. Она подтащила сосновый чурбачок поближе к лавке, где пряталась от невзгод Рыжая.

Старый, подкопченный, с глубокими трещинами, чурбан помнил и Лукьяна Пырьева, и дочь его Ульянку. Вещи не подвержены хворям и страданиям. Они переживают людей и целые поколения и хранят в себе память обо всех событиях, да только не открывают тайн никому.

Аксинья оглядывала избу Пырьевых-Федотовых, и множество мыслей проносилось в ее голове. Много лет за печкой прятался соболек, и две глупые девчонки издевались над зверушкой… Григорий Ветер, молодой кузнец, приходил к Ульянке за сладким угощением… Аксинья принимала в свои руки Тошку с Аглашей, потом успокаивала подругу, что рыдала над мертвой девчушкой. Изба помнила и Марфу, что помогала вдовцу, и первый крик Гошки Зайчонка, и…

– Долго ты сидеть тут будешь? – Нюрка оборвала плавное течение мыслей знахарки. – Тетка Аксинья, уходи, прошу, уходи… – она всхлипнула.

– Не уйду я никуда. Ты, Анна, и не надейся. Неделю ты так пролежишь, две. А дальше что? – Аксинья прервала речь, будто Нюрка могла дать ей вразумительный ответ. – Семья у тебя заботливая! Бегают вокруг тебя, точно наседки вокруг цыплят.

– И ничего не бегают! Я лежу, и нет дела никому, – Нюрка шмыгнула носом.

«По годам взрослая девка, жена, молодуха на сносях, а точно Сусанна, Нюта моя, свербигузка малая».

– Для каганьки твоего дурное дело огорчение и слезы матери. Говори, что на душе.

– Не бу-у-у-ду, – завыла в полный голос Нюрка.

На крыльце кто-то затопал, но в избу так и не зашел. Видно, Георгий Заяц слушал, что стряслось с его красавицей-дочерью.

После долгих рыданий, отпирательств Нюта вылила на Аксинью рассказ о горестях. Война и невзгоды меняют людей до неузнаваемости. Или в самой глубине иного человека таится гниль? В благополучные годы не видно ее, сияет яблочко. А лишь настают ненастные годы, и тучи затягивают небо, и мороз с ветром раздирают землю, как парша ширится, растет, и от яблока остается лишь кожура и сгнившее нутро. Неужели сгнила Фимкина душа?

Анна Федотова

Всю жизнь свою Нюра думала, что счастье обретет, ставши женой. В доме отцовском не отпускала ее тоска смертная: мать свою любила до слез. Вдыхала ее теплый хлебный запах, могла часами слушать песни и подпевала, гладила рыжую материну косу. Видно, на роду их семье написано несчастье: мать Ульяна девчонкой осиротела, без матушки осталась, так и Нюра лишилась материнской заботы трехлеткой.

Отец, незлобивый, шумный, не мог заполнить пустоту, он вечно занят был Тошкой, возился в поле или овине, мог хлопнуть Нюрку по заду или шутливо назвать Рыжухой, но сердце его отдано было второй жене, Марфе.