Волчья ягода

Отец Евод важно кивнул и удалился, в ответе Аксиньи не было нужды. Она дождалась, пока шаги священника стихли, выглянула за дверь, словно боялась, что он подслушивал ее.

И дала себе волю вольную – захохотала громко, от души. Просмеявшись, вытерла слезы, устыдилась своего легкомыслия. Осененный благодатью пастырь пригрозил ей отлучением от церкви, посулил награду за праведность, а она чуть не расхохоталась ему в лицо. Так смешон был со своей верой в ее прегрешения, со своим намерением очистить душу ведьмы покаянием.

Да кто из них греховнее? Она, Аксинья, что много лет помогала в боли и слезах, в хворях и рождении детей? Она, к которой страждущие тянулись непрерывным ручьем и молили о чудодейственных средствах? Она ли возомнила себя выше Господа Бога?

Или отец Евод в своей гордыне мнил себя повелителем душ еловских? Да кто знал, почему сослали его в Солекамскую глушь… Просто так пастыри в окрестных деревнях не появлялись. Кто спорил с епископами, доказывал свою правоту, кто замечен был в нетвердости веры, кого застали за делом…

Аксинья оборвала мысли: со смутой в голове хлеб ставить нельзя. Она давно приметила, стряпня не терпит суеты и душевной расхлябанности.

Вечером читала она бесконечную Иисусову молитву, с головой уйдя в простые строки. Словно отец Евод мог узнать, соблюдала ли она епитимью. Но читала она ее не для священника, а для того, кто видел все сверху и для каждого приберегал свою меру. Немолодая спина вопила о пощаде, колени устали, словно не на соломе – на земляном полу стояла, но Аксинья продолжала покаяние.

Нюта удивленно таращила глазенки, но неудобные вопросы матери задавать не стала: умная девка выросла.

* * *

– Дом ведуньи, нечистое место! – Он разглядывал знахаркину избу, словно решил заселиться сюда навек.

Стянул скуфью, бросил на лавку засаленный сверток с пожитками. На хозяйку и не глядел, словно не было ее здесь, и слово ее ничего не значило. Накануне дня святого Ионы Новгородского[92] отец Евод исполнил обещание: переселился в знахаркину избу.

Аксинья молчала. Руки месили тугое тесто, крутили его, мяли, и движения ее становились все резче. Обладай отец Евод богатым воображением, он понял бы, что на месте невинного теста должно быть его лицо. Черныш захлебывался лаем, скребся, просился в избу – видно, отец Евод пришелся ему не по нраву.

– Где дочка твоя? – Батюшка закряхтел, тяжело, как немолодой человек, нагнулся и стал разматывать онучи.

«Сколько ж ему лет? Сорок годков, не меньше. Много недугов должно было поселиться в его теле – знаю, что перед Богом все равны в страданиях и старости», – злорадно думала Аксинья.

Отец Евод шевелил пальцами, густой запах хворых ног заполнил избу, точно гнилостный ветер.

– В гостях.

– А что ж матери не помогает? Бездельницей растишь дочь.

– Моя дочь растет трудолюбивой да разумной.

– Всякая овца ягненка языком охаживает. Вот наследие от Господа: дети; награда от Него – плод чрева[93], но дитя надобно в послушании держать и со словом Божьим растить.

– Батюшка, никто слова худого про дочь мою не молвил.

– Заблуждения свои ты взращиваешь и лелеешь, аки демон – желания. Ты облачение мое выстирай.

Новый жилец вовсе не собирался разговаривать с Аксиньей, он отдавал приказания и, кажется, решил испортить ей жизнь.

Что-то сделала она неверно, что-то важное не понимала. Строганов грозил забрать ее дочь, кровинку, словно лошадь увести со двора. Отец Евод вздумал учить жизни, отвращать от трав и снадобий, старую грешницу превратить в безропотную Марию Магдалину. И каждый ждал, что будет она класть земные поклоны.

Аксинья поставила хлеб в печь, собрала со стола драгоценные белые крохи, вернула в мучной куль. Голод приучил ее беречь каждую крошку снеди. Перед зимними месяцами припасы придется делить с новым жильцом. Боялась она, отец Евод и калача не принесет в ее избу.

* * *

Священник еще до третьего крика петуха уходил из избы, сжевав краюху хлеба, и не возвращался до полудня. Аксинья ценила утренние часы без строгого пастыря: лишь в это время могла она освободиться от гнета, чувствовать себя хозяйкой в избе.

– Без чувства и благолепия читаешь молитву перед едой, Аксинья.

– Не следишь за ликом Богоматери, копоть да грязь скопилась на окладе иконы. Грех, как есть грех.

– Слова дурные говоришь про людей.

Отец Евод был изобретателен в своих поучениях и настойчивых советах, он словно выискивал каждый раз, чем укорить знахарку.

Нюта не сторонилась батюшки, охотно вела с ним длинные беседы, и Аксинья ловила каждое слово сладкоголосого певца:

– Слушай, дитя, лишь жизнь праведная дает человеку место в раю, где всяк счастлив и время проводит в благих занятиях.

– А как понять, праведна ли жизнь? Я праведно живу?

– Ты мала еще, нагрешить-то не успела. Но, дитя, зачата ты во грехе.

– Отец Евод! – Аксинья крепче сжала ухват. – Прости, Господи, – пробормотала сквозь зубы.

– Сусанна, слышала ты, что родила тебя мать не от мужа своего, Григория, а в скверне и прелюбодеянии? А значит…