Волчья ягода

– Стара я для таких дел, помоложе ищи баб. Я тебе зачем?

– Да и правда, к чему ты мне? Старая да норовистая кобыла без надобности.

Ни один мужчина на свете не приводил ее в такую испепеляющую ярость. Аксинья чуяла в себе силы быстрокрылой ласточки, вольной лани, загоняющей добычу волчицы. Улететь, убежать… или сбить спесь с красных губ… вонзиться зубами в его крепкое, загорелое горло! Откуда дикое желание? «От нечистого», – шептал разум, и Аксинья обратилась к иконам и зашептала молитву.

– Я уйду – помолишься. Я не черт, от молитв твоих жарких не исчезну. Знахарка, ни одна баба не доводила меня до белого каления – а ты мастерица.

– Что тебе надо от меня, Степан Максимович?

– Давно бы так, по отчеству величала, – Строганов довольно потер подбородок. – Сказал я тебе давно, дочь моя нужна, хочу, чтобы под присмотром отцовским жила.

Аксинья сжала кулаки. За окном что-то пропела вечерняя птаха. «Держись, держись, держись», – слышала Аксинья в ее трелях. Нет у нее управы на Строганова.

– Молчишь? То-то же. Ладно, люди мои ждут, а я с тобой разговоры бессмысленные веду. Бывай, ведьма.

Аксинья всю ночь видела сны о волке, что набрасывался на ее ненаглядную дочь, но всякий раз скользил зубами по ее рукам, лицу, хватал ее за сарафан, рычанием встречал каждую попытку Аксиньи ударить его. Да и что могла она сделать голыми руками с лесным зверем? Во сне Нюты капли крови стекали из кувшина на пол и образовывали узор из красных ромашек, и Таисия бегала по ромашкам, и срывала их, и смеялась громко.

Фимка раскинул руки-ноги на постели для новобрачных и оставил жене своей крохотный клочок. Спал он неспокойно, стонал, кряхтел, ругался непотребными словами, коих Нюрка ни разу не слышала. Когда попыталась она подвинуться поближе к мужу, прижаться спиной к горячей его руке, он немедленно толкнул ее, и молодая жена Ефима сжалась в комок на медвежьей шкуре. Ровно пятьдесят лет назад зверя убил охотник Лукьян Пырьев. А сейчас слезы его внучки обильно впитывались в бурый мех, и безрадостная первая ночь наполняла ее страхом перед будущим.

7. Отец Евод

Богородица позаботилась о Солекамской землице, укутала в снега бескрайние леса, поля, луга, маленькую деревушку Еловую. Не замерзшая еще Усолка парила, над деревней постоянно висел густой туман. Аксинья до рассвета проснулась и вздрогнула. Отчего-то непокой, смутная тревога охватили ее сердце. Аксинья знала: скоро произойдет нечто, что разрушит ее тихий мир.

Хозяйка растопила печь, и веселый огонь затрещал, пожирая березовые дрова. Проснулись куры, захлопала крыльями Степаша, завозились подросшие цыплята.

Кто-то возился на крыльце, топал. Аксинья услышала стук в дверь, и холодный пот смочил ее спину. Строганов пожаловал?

– Хозяйка, отпирай дверь, – голос был знаком Аксинье, она почти узнала его, но… – Да поскорее отпирай, не лето на дворе.

Аксинья подняла с петель тяжелый язык.

– Заходите, батюшка, – склонила голову Аксинья.

Отец Евод зашел в избу и принялся стряхивать снег, облепивший черное его облачение, потрепанную скуфью[91]. Аксинье внезапно он показался обычным, добрым человеком, пусть и наделенным благодатью. Она решилась.

– Благословите, батюшка, – протянула сложенные руки и замерла.

После неудачной своей исповеди Аксинья не появлялась в церкви, не просила прощения у отца Евода, не каялась.

Трусиха.

Батюшка вернул черную шапочку на лысую голову и скривился:

– Нет тебе благословения, Аксинья. Прячешься от меня, бесовы игры затеваешь.

– Простите вы меня, батюшка, за гордыню, за грехи мои. Сама не ведаю, что творю, – она упала на колени и твердила одни и те же слова, точно синица.

Будто так могла она заставить отца Евода смилостивиться.

Занимался рассвет, и несмелые лучи солнца проникали через окно, затянутое бараньим пузырем. Отец Евод разглядывал избу, пучки трав, развешанные по всем четырем стенам, поставец с посудой и зельями, дочку, мирно спавшую на лавке у печи, красный угол с двумя иконами. Он будто не замечал Аксинью, что простерлась пред заляпанными сапогами.

Когда нет ответа, нет внимательного взгляда, слова пропадают, застревают где-то в горле, на подходе к иссушенным устам.

– Ты встань, встань. Что меня о прощении просить? Ты Господа нашего моли.

– Молю.

– Повинна ты в убийстве Никона Молодцова, известного как Никашка?

– Нет на мне греха, батюшка, – Аксинья сморгнула слезы.

– Знаешь, кто повинен в злодеянии?

– Не ведаю, – теперь она кривила душой перед отцом Еводом.

– Добрый я пастырь, Аксинья. Налагаю я епитимью: чтение Иисусовой молитвы и утром, и вечером, не меньше двадцати раз да с земными поклонами. И строгий пост – тебе, но не дочери твоей, – взгляд отца Евода чуть смягчился. – И на каждой службе в храме быть да земные поклоны творить, да исповедоваться. От причастия не отлучаю, милостив я.

– Благодарю вас, отец Евод.

– Да дела свои колдовские не чинить. Узнаю…

Аксинья кивнула. Как ей прожить без знахарского дела? Оно и радость, и смысл жизни, и средство пропитания.

– И еще… Покажешь себя праведной христианкой, приду к тебе на постой.