Волчья хватка. Книга 3

— Если привязали, почему стоит на раскоряку? — мужественно рассудил один. — Это и не собака — волк! Давай забьём!

Поднял крюк, но сразу не ударил, примерившись бить сбоку.

— Если сорвётся? — трусливо предположил второй. — Ну–ка его…

— Хватай крюк, забьём! Иначе лесу не достать!..

— Ну, вы чего там вошкаетесь? — из кабины высунулся третий. — Давай скорее. Пока электровоз не перецепили!

Их торопливость и обманчивый свет спасли Молчуна. Первый удар был мимо, крюк просвистел над самой головой и по инерции громыхнул по высокому борту грузовика. И тогда второй, трусливый, ударил сверху вниз, подавшись вперёд. В последний миг волк увернулся, железный крюк скользнул по левой лопатке, и этого хватило, чтоб высвободить заднюю лапу. Всё произошло молниеносно, зверя, как из катапульты, бросило вперёд, и рука человека сама угодила в пасть, вместе с зажатым в ней крюком. Слабые кости захрустели, человек заорал, однако Молчун расцепил челюсти и, бросившись на задний борт грузовика, достал за ляжку второго. Одним коротким движением он вырвал клок одежды, шкуры и мышцы обидчика, брезгливо выметнув из пасти мерзкий кусок. И, сопровождаемый криком ужаса, спрыгнул на спасительную землю.

Дурной, дикий ор ещё долго слышался за спиной, пока волк не свернул с длинной деревенской улицы в переулок, оказавшийся тупиковым. Он с ходу перескочил один забор, второй и, только оказавшись на заснеженном огороде, ощутил боль в задней лапе. Поджав ее, Молчун одолел ещё несколько препятствий и наконец–то очутился в неубранном льняном поле. Коробочки со зрелым семенем издавали ритмический шорох при каждом прыжке, и это были единственные звуки после железнодорожного гула и грохота. Он сел в середине этой тишины и стал зализывать рану: палец на лапе был выдран с корнем, и в образовавшуюся дыру с обрывком сухожилия набилась грязь. Волк с хирургической тщательностью очистил рану, одновременно усмиряя боль, поджал лапу и, не задерживаясь более, помчался кружным путём к железной дороге.

Он вышел к насыпи уже далеко от пригорода и сразу же взял след вожака.

Мерцающая в ночи зеленоватая точка напоминала путеводную звезду и теперь пропадала на короткое время, когда в попутном или встречном направлении проносились составы. Скорость на трёх лапах заметно упала, однако он всё равно шёл махом, поскольку теперь не мог рысить. Время от времени, пропуская поезда, Молчун останавливался прямо на откосе и зализывал всё ещё кровоточащую рану. А под мостом через неширокую речку опустил её в ледяную воду, чтоб остудить горячее жжение, пришедшее на смену боли, и одновременно напился.

И всё равно к утру, будучи сытым, он начал уставать, поскольку удар по лопатке был хоть и вскользь, однако оставил кровоподтёк на мышце и саднящее жжение. Надо было отлежаться хотя бы сутки, чтобы подживить рану и восстановить силы, однако путеводная звезда над дорогой меркла, вожак передвигался со скоростью, пожалуй, в трижды большей, и след таял, как тает хвост кометы. После коротких передышек он вставал уже с трудом и не бежал — ковылял тяжело, приседая назад. Засветло он вышел в пристанционный посёлок, располагавшийся с обеих сторон железной дороги, и сразу попал под брех собак из–за изгородей и ворот. Хорошо, что повалил густой снег, скрасивший его выразительную серость: редкие прохожие не обращали внимания на одиноко бредущего, хромающего пса. Так он добрёл до пустынного перрона и лёг под единственную скамейку зализывать рану. Его волчья душа протестовала ещё раз попытать счастья и заскочить на какую–нибудь платформу проходящего грузового поезда. Он пропустил несколько составов, в том числе и пассажирских, прежде чем на перроне послышался некий ритмичный стук костыля. По неровным, вкривь и вкось уложенным плитам неуверенной походкой двигалась слепая женщина. Она прощупывала палкой дорогу и всё равно оступалась, поэтому двигалась медленно и зигзагами.

Через несколько минут слепая нащупала посошком скамейку, поставила тяжёлую сумку и со вздохом села.

От неё исходила волна печали, связанная с какой–то болезнью, вероятно тяжёлой: такой зыбкий свет обычно исходит от обречённых либо умирающих. Молчун выполз из укрытия, подковылял к женщине и лёг возле ног.

—Собачка, — вяло проговорила она и, сняв перчатку, погладила. — Одноглазая…

Молчун позволил ей приласкать себя, однако никаких чувств не выразил

—не умел ни улыбаться, ни вилять хвостом. Только расслабился, развалив сторожкие уши по сторонам.

—Хозяина потерял, — голос её уже звучал отстранённо, как из другого мира. — Почему–то раньше тебя не встречала. Я здесь всех знаю… От поезда отстал? Волк посмотрел ей в блуждающие, блеклые глаза: молодая ещё, притягательная, но утончённая красота, словно прошлогодняя шерсть, утратила исконный цвет, излиняла, обвисла клочками–будто умирать собралась.

—А ты ведь не собака, — определила. — Ты очень умный пёс. И взгляд человеческий. Тебе куда нужно? Я еду к морю, а ты? Ей просто хотелось с кем–нибудь поговорить, чтобы не думать о болезни, которая, словно дым в морозную пору, стояла кучевым столбом.