Волчья хватка. Волчья хватка – 2

Ражный отшвырнул клок шкуры, как мерзость, а Сыч, взъяренный видом собственной крови, вдруг разорвал остатки рубахи, сдернул их с плеч и пошел на него, как в кулачном зачине – крепок был на рану бродяга! Однако ярость, совокупленная с болью, уже ослепила его. Наугад, словно в схватке с пространством, он помолотил кулаками пустоту, отчего из рваной раны толчками выметнулась кровь, споткнулся на последнем ударе и припал на колено. Твердыми и судорожными пальцами наскреб горсть спрессованного ногами снега, приложил к груди, и, когда поднял голову, на лице возникла смущенная, мальчишеская улыбка:

– Печет как!..

Снег в его руках растаял почти мгновенно и вместе с кровью сбежал наземь. Тогда Ражный нагреб свежего, морозно-рыхлого и поднес сопернику. Тот лег грудью на снег, раскинул руки:

– Надо же!.. Атавизм вырвал…

– Что? – переспросил Ражный.

– Атавизм… Титьку.

Ражный нашел клок его кожи, поднял вместе со снегом.

– Можно прирастить.

– Да пошел ты!..

– Я смогу приживить…

– Ну на хрена он мне нужен? Сам подумай?.. И вообще, все эти женские атавизмы только жить мешают. Спасибо, что оторвал… Ты про омуженок слышал?

Омуженками в древних преданиях засадников называли воинственных женщин, более известных под исковерканным словом амазонки. В давние времена, когда они еще жили на южных границах, по берегам Русского моря, молодые араксы-купцы, нагрузившись дарами, отправлялись к ним на Праздник Совокупления.

От когда-то священного обряда продления воинственных скифских родов араксов и омуженок остался, как тот же атавизм на теле, день Ивана Купалы – хоть и неистребимый, но более похожий на праздник воды, а само значение слова превратилось в купание, и хуже того, купцами стали называть торгашей…

Сыч перевернулся на спину: крупная грудная мышца успокоилась, перестала стучать, как сердце, и выталкивать кровь. Он скосил глаза на рану и вдруг засмеялся:

– Знаешь, почему они прижигали себе груди? Думаешь, чтоб ловчее было из лука стрелять? Вымыслы травоядных… Эти чудные воинственные девы гасили в себе таким образом женское начало. Между прочим, до сих пор прижигают, но уже по традиции. И толку от этого никакого!

– Где же ты их нашел? – мимоходом спросил Ражный, разглядывая пояс поверженного соперника.

– А в Турции! – отчего-то развеселился бродяга. – Они же когда-то к буйному араксу Булаве примкнули. А потом ушли за Черное море. Рядом с некрасовскими казачками жили. Но чужбина, мать ее!.. Выродились. Сейчас осталась небольшая деревня у Босфора. Жалкое зрелище… Но сами молодые омуженки ничего! Груди еще прижигают, но горячие! Да в них ведь это начало ни огнем не спалить, ни водой затушить!.. Вот только воинский дух сгинул. Я у этих дев четыре месяца после побега скрывался. Отпускать не хотели…

Сыч наконец перехватил взгляд Ражного, потрогал пояс рукой: по правилам турнирного поединка он теперь принадлежал ему как добыча, которую нужно положить к ногам избранной и названой.

Странствующий рыцарь привстал на локтях:

– А если не отдам?

– Тогда вставай на ноги. Не лежачего же бить.

Сыч скосил глаза на рану:

– Снимай…

– Ты же не труп, а я не мародер. Сам снимай.

В синих глазах бродяги отражалось почти зимнее пасмурное небо. Чуть помедлив, он как-то независимо усмехнулся, расстегнул пряжки и выдернул пояс из-под себя:

– Не мой сегодня день… Да ладно, забирай!

Ражный скрутил его в рулон и приторочил к своему веревочному поясу, а побежденный дорвал остатки рубахи, содрал с себя и отшвырнул в сторону. И только теперь стало видно, что спина, плечи и предплечья бродяги-аракса сплошь исполосованы глубокими, бугристыми шрамами – овладение звериным стилем давалось ему с кровью…

– Давай зашью рану? – предложил Ражный.

– Ничего, сама зарастет, – как-то легкомысленно и совсем беззлобно проговорил носорог. – На мне, как на собаке…

– Эта не зарастет… Нож есть?

Сыч подумал и поверил сопернику:

– Посмотри в куртке…

Ражный достал шведский складной нож из его кармана, надрал ком бересты, наломал охапку сухих сучьев и вернулся на ристалище. Тут же, рядом с соперником он развел костерок, подогрел берестяной лист, после чего расщепил его на тонкие пластинки и уже из них свил, скрутил тонкие жгуты. Сначала прокалил на огне шило, оказавшееся на складне, затем берестяной кетгут, ставший от жара мягким и тягучим.

– Переворачивайся…

Шкуру соперника Ражный штопал, как штопают порванную в поединке рубаху, стягивая крупными стежками края раны, благо некогда располневший Сыч, видимо, в последнее время похудел и запас кожи был. Он молчал, косил глазами на его руки, однако думал совсем об ином.

– А ведь у тебя обычные пальцы, – вдруг сказал он, – даже мягкие… Они что, костенеют?

– Костенеют, – обронил Ражный.

– За счет чего?

– За счет головы.

– Ладно, научишь, коль слово дал. Научишь – и топай к кукушке.

– А ты куда?

– Да опять через какую-нибудь границу махну.

– Бродяжить?

– Воевать пойду. Драться со своими надоело, киснуть, прозябать в этих лесах…

Закончив шитье, Ражный вымыл руки снегом, сделал факел, намотав на палку кусок бересты, и поднес к ране:

– Терпи.

– Ладно тебе…