Волчица

– Сомнения не может быть, – повторил священник, – и я выбираю смерть! – Славная встреча, граф Арнольд!.. – продолжал он, обращаясь к Монтарба, который подошел зачем-то к Головорезу. – Меня не удивляет, что мы встретились с вами в толпе мятежников, у самых ворот Версаля. Нет сомнения, что нас привела сюда одна и та же цель. Я обращаюсь к вашему влиянию на них и авторитету, чтобы убедить этих заблудших разойтись по домам без кровопролития и предоставить национальному собранию и конституции заботу о свободе, которую можно только погубить открытой силой.

Отец Игнатус повысил голос, так чтобы его могли слышать окружающие; но они приняли непрошеный совет патера криками неудовольствия, угрозами и требованиями его крови.

– Замолчи же, безумец! – воскликнул Монтарба, выведенный из терпенья самоотверженной дерзостью священника, которого и он также желал спасти. – Головорез, – продолжал он, оборачиваясь назад, – зачем вы привели сюда этого патера? Отошлите его с конвоем обратно в Париж!

Но Жак Арман, для которого расположение черни составляло вопрос жизни, уже исчез. И действительно, нахмуренные лица и громкие выражения неудовольствия предостерегали и Монтарба, что поведение его слишком неосторожно, что на его снисходительность к монашеской рясе смотрят недоверчиво, как на признак неискренности и склонность к реакции, опасения которой все глубже и глубже ввергали революцию в бездну огня и убийства, из которой с новой силой воспрянули потом хаос и анархия, в форме железного деспотизма, всесильного для зла, но беспомощного и бессильного для добра.

– Долой патера! – шумела толпа. – Долой рясы! Долой Монтарба, если он принимает сторону священника. Они оба аристократы; они сговорились выдать народ. Измена! Измена! Долой обоих!

Минута была критическая и способная поколебать любое мужество; но Монтарба сохранил все свое хладнокровие, все свое присутствие духа, всю быстроту мысли и твердость, и решительность, которая создает вождей.

– Я могу спасти вас, – шепнул он отцу Игнатусу, – если только вы согласны молчать!

– Продолжайте, граф! – отвечал священник с презрительной усмешкой. – Я, во всяком случае, не отступлю от своего долга, исполните ли вы ваш или нет!

Монтарба пожал плечами.

– Это какой-нибудь фанатик, энтузиаст, – сказал он, делая знак Сантерру, чтобы тот приблизился к нему. – Мне некогда спорить с ним до утра. Уберите его в задние ряды и прикажите смотреть за ним – связать его, скрутить, все что хотите, только оставьте его в живых. Он может пригодиться нам часа через два, если аристократы выразят желание войти в переговоры.

Сантерр злобно покачал головой.

– Кто такой гражданин Монтарба, – проворчал сквозь зубы предводитель санкюлотов, – что он смеет отдавать мне приказания? Дворянин! Аристократ! Да! Он – пэр Франции. Он не из народа. Не из наших! Погоди немного, графчик! Сантерр не выпустит тебя из виду. Смотри, чтобы тебе не пришлось подумать о собственной шкуре!

Вот где лежит вся трудность, против которой должны бороться революционные вожди. Раз начавшееся движение неудержимо, безостановочно идет вперед, и возбудивший его агитатор уже не в силах остановить его. Правда, пока он дает новые обещания, придумывает дальнейшие перевороты и подстрекает к новым насилиям, его носит на руках неразумная восторженная толпа, всегда готовая, кричать до хрипоты вокруг своего идола и клясться, что пойдет за ним на край света. Но какой самый изобретательный государственный человек может каждую неделю придумывать новые законы, составлять новые конституции? Когда-нибудь изобретательность его должна иссякнуть – вопрос только во времени. И вот, раз вождь революции остановился в деле разрушения, его обвиняют в торможении общего дела и, как бревно, ставшее поперек бурного потока, его уносит, наконец, то самое течение, по которому он плыл так гордо, так величаво и так быстро к своему року.

Мы все слышали о тех чародеях, которые, подобно Виргилию из древних и Микаелю Скотту и лорду Сулису новейших времен, умели вызывать дьявола своими чарами и заставлять его работать для себя, но с тем условием, чтобы постоянно находить для него новую работу. Мудрецы ломали себе голову, чтобы давать непрерывное дело своему грозному слуге, и надо отдать им справедливость, выказывали необычайно причудливую фантазию. Но человеческой изобретательности есть границы; она не могла угнаться за дьявольской быстротой и, наконец, истощалась… Господин и слуга менялись ролями – и сказка, оканчивалась.

Как и всякая старинная легенда, сказка эта имеет свою мораль. Честолюбие, хитрость и безграничная смелость служат в наше время достаточно сильными чарами, чтобы вызвать дьявола, которого уже не в состоянии остановить потом вся человеческая мудрость и опытность, пока он далеко не превзойдет данные ему поручения и не натешит свою дьявольскую волю, не обращая никакого внимания на увещанья своего господина.

Сантерр готов был принести в жертву отца Игнатуса не столько ради личной ненависти к патеру, сколько из чувства недовольства, протеста и зависти к Монтарба.