Волчица и Охотник

Он выдыхает с долей раздражения и веселья. Когда его голые пальцы касаются моей кожи сквозь платье, я чувствую, как у него дрожат руки.

– Я должен остановить кровотечение, – говорит он. Его ладонь с силой зажимает мою рану, и я всхлипываю от боли. – Прости. Будет больно. Пожалуйста, потерпи.

Ткань платья настолько пропиталась кровью, что я вижу форму раны под ней, широкой, разошедшейся. Гашпар тянет шёлк, но швы держатся крепко. Слышу, как его дыхание прерывается от паники, а затем он наклоняется надо мной. Его губы так близко к моему горлу, что на миг я испуганно думаю, не прикоснётся ли он снова к моему старому шраму. Вместо этого он хватает ткань зубами, чуть задев клыком моё плечо, и тянет, пока рукав моего платья не расходится.

Помню, как Имре сунул рукоять ножа в рот Пехти и велел ему закусить, когда Гашпар отсекал руку Охотника. Даже тогда, даже учитывая, что для меня он был всего лишь Охотником, я прочитала ужас и сожаления в его глазах. Теперь Гашпар работает с мрачной решимостью; всё его внимание сосредоточено лишь на его руках и моём окровавленном плече перед ним. Он отрывает полосы ткани от своего постельного белья и туго оборачивает вокруг моего плеча. Боль утихает, пусть и незначительно.

– Не знаю, – с усилием говорит он. – Ты уже потеряла так много крови…

– Это моя охотничья рука, – тихо отвечаю я. – Даже если выживу, я уже не смогу натянуть лук.

Гашпар морщится. В этот миг он выглядит таким несчастным, что мне хочется попросить прощения за каждый небольшой укол, который я нанесла, за каждую капельку крови, которую выпустили из него мои слова.

– Что случилось? – шепчет он.

И я рассказываю Гашпару всё: и о празднике Йехули, и о толпе, которую привёл Нандор, и о Рике, и о кинжале, и обо всех угрозах его брата, а что хуже всего – о его ужасающей силе. Пока я рассказываю, Гашпар хмурит брови всё сильнее и поджимает губы, пока те не становятся почти белыми. По мере того как отступает боль – словно приливная волна от берега, – я чувствую его ладонь на плече, его пальцы на коже.

– Он хочет тебя убить, – хриплым от усталости голосом говорю я. – А потом он изгонит всех Йехули и уничтожит Кехси.

Гашпар стискивает зубы:

– Это будет не так легко, как он думает.

– О чём ты?

– Я не настолько слабоумен, как ты думаешь, Ивике, – говорит он, но его голос мягок. – Я приказал Миклошу и Фарентсу охранять дверь в мою комнату по очереди, пока я сплю. Я не ем ничего, что не добыл сам. А когда я должен присутствовать на пирах, то позволяю вину лишь коснуться моих губ, но никогда не глотаю его. Я знаю, что между Нандором и короной стою только я и что он сделает всё, чтобы вцепиться мне в горло.

У меня пересыхает во рту.

– Он думал, что, убив меня, заставит тебя усыпить бдительность.

Гашпар коротко кивает, не глядя мне в глаза.

– Всё это уже не имеет значения, – вспышка боли пронзает меня, и я вздрагиваю. – Он слишком силён. Нет никакого способа остановить его. Даже моя магия оказалась против него бессильна.

– Тогда ты должна позволить королю получить её, – говорит Гашпар. – Вашу видящую. Это – не сила турула, но её достаточно, чтобы мой отец сумел удержать корону.

– Котолин, – говорю я, и это имя падает, словно камень, сброшенный со скалы. – Её зовут Котолин.

Вижу, как замешательство на лице Гашпара сменяется пониманием, и сразу же становится жёстче.

– Девушка, которая мучила тебя. Та, что оставила тебе этот шрам.

Его большой палец касается моей левой брови, рассечённой белым шрамом. Воспоминания о синем пламени вспыхивают, но не ранят меня, как прежде, сейчас, когда я знаю, что Котолин сидит в королевской темнице, возможно даже, в той же камере, где была я.

– Если я позволю ей погибнуть, то признаю, что Вираг была права, – говорю я. Это признание кажется постыдным, ядовитым, но выражение лица Гашпара не меняется. – Что она оказалась права, когда изгнала меня, и что все мы, волчицы, – не более чем тёплые тела. И к тому же я уже говорила твоему отцу: магия видящих – это не то, что ты думаешь. Это даст королю лишь часть силы турула.

– Ивике, подумай, что ты говоришь.

– Я и думаю, – огрызаюсь я. Гнев и отчаяние смывают всю боль. – Разве не понимаешь, как много я об этом думала? Если я спасу Котолин, то потеряю всю свою власть в этом городе, всю власть над решениями короля, и всякую возможность защищать Йехули. Защищать моего отца, и… – я не могу заставить себя признать, о чём ещё я думаю: когда Жигмонд рассказал мне историю о глиняном человеке, он умолял, чтобы в этот раз их спасла я. – Ты не представляешь, как тщательно я пыталась взвесить свои слова.

Гашпар отстраняется, вскинув голову. На миг его взгляд стал твёрдым, как обсидиан.

– Думаешь, я не понимаю? Именно ты когда-то – вот уже так давно – сказала, что мы похожи. Ты использовала это откровение как оружие против меня. Каждое моё действие – это выбор между почитанием памяти матери и служением отцу. Вряд ли ты найдёшь кого-то, кто понимает эту борьбу лучше.