Волчицы из Машкуля

«Принимая решение не покидать Западные провинции и полагая, что они, как и прежде, будут мне верны, я рассчитываю, что вы, сударь, примете необходимые меры, чтобы все подготовить к вооруженному выступлению в ночь с 3 на 4 июня.

Я призываю к себе всех людей доброй воли. Да поможет нам Бог спасти нашу родину; меня не пугает ни опасность, ни усталость, и я выйду к вам на первое построение».

На этот раз Малыш Пьер подписался так:

«Мария Каролина, регентша Франции».

— Ну вот, жребий брошен! — воскликнул Малыш Пьер. — И нам остается только победить или умереть!

— А теперь, — поддержал его маркиз, — если четвертого июня хоть двадцать раз отменят приказ о выступлении, я все равно распоряжусь ударить в набат, и честное слово… после нас хоть потоп!

— Однако есть одно но, — сказал Малыш Пьер, указав на свой приказ, — необходимо немедленно и по надежным каналам довести его до сведения всего командного состава, чтобы нейтрализовать пагубные последствия предписаний, исходящих из Нанта.

— Увы! — произнес Гаспар. — Видно, на то воля Божья, чтобы об отмене приказа узнали так же быстро, как мы хотим, чтобы всем стало известно о нашем последнем распоряжении! Надо своевременно о нем известить наших людей и приостановить первый приказ, дабы сохранить все силы для выполнения второго! Я только опасаюсь одного, как бы наши сторонники не стали жертвой своей храбрости и разобщенности.

— Именно потому, господа, нельзя терять ни минуты, — заключил Малыш Пьер, — и необходимо поработать ногами, пока наши руки не при деле. Гаспар, возьмите на себя оповещение командного состава в Верхнем и Нижнем Пуату. Господин маркиз де Суде займется тем же в областях Рец и Мож. А вы, мой дорогой Луи Рено, сообщите о моем приказе бретонцам. Ах! Но кто же возьмется за доставку маршалу моей депеши? Он сейчас в Нанте, а ваши лица, господа, там уже слишком примелькались, чтобы я мог подвергать вас опасности.

— Я возьмусь, — заявила, вставая, Берта (она сидела вместе с сестрой в дальнем углу комнаты и оттуда слышала весь разговор), — разве это не входит в мои обязанности адъютанта?

— Да, конечно, но, мое дорогое дитя, — ответил Малыш Пьер, — ваш костюм, хотя я и нахожу его прелестным, может не понравиться господам из Нанта.

— Сударыня, раз моей сестре нельзя выехать в Нант, — произнесла Мари, выступая вперед, — то, переодевшись в крестьянскую одежду, в Нант отправлюсь я, если вы позволите, а первый адъютант останется в распоряжении вашего королевского высочества.

Берта было хотела протестовать, но Малыш Пьер, наклонившись к ее уху, тихо произнес:

— Останьтесь, моя дорогая Берта! Мы поговорим с вами о господине бароне Мишеле и обсудим вместе планы на будущее, и он, я уверен, не будет возражать.

Берта покраснела, опустила в смущении голову, в то время как ее сестра взяла письмо, предназначенное маршалу.

XXII ГЛАВА, В КОТОРОЙ РАССКАЗЫВАЕТСЯ О ТОМ, КАК И ПОЧЕМУ БАРОН МИШЕЛЬ ПРИНЯЛ РЕШЕНИЕ ОТПРАВИТЬСЯ В НАНТ

Мы уже вскользь упомянули о том, что Мишель ушел с фермы Ла-Банлёвр, но, как нам кажется, недостаточно раскрыли причины и обстоятельства, объясняющие его внезапный уход.

Впервые в жизни Мишель покривил душой.

Еще не придя в себя от потрясения, в которое его повергли слова Малыша Пьера, увидев после неожиданного заявления Мари, как рушатся те надежды, какие он втайне лелеял, когда находился на чердаке метра Жака, Мишель почувствовал, как из-под его ног уходит земля.

Он понял, что любовь Берты (та и не собиралась скрывать ее) воздвигла между ним и Мари стену, ставшую для него большим препятствием, чем была бы неприязнь к нему самой Мари. Он упрекал себя в том, что своим молчанием и глупой робостью дал Берте повод надеяться на взаимность; однако, сколько молодой человек себя ни укорял, он не мог найти в себе достаточно душевных сил, чтобы сразу разрубить этот узел и покончить с недоразумением, мешавшим найти взаимность у той, без которой он не представлял своей дальнейшей жизни. Сколько молодой человек ни старался, он не мог решиться на то, чтобы честно и прямо объясниться, ибо в душе считал невозможным бросить в лицо прекрасной девушке, возможно всего несколько часов назад спасшей ему жизнь: «Мадемуазель, я люблю другую».

Итак, хотя за один и тот же вечер ему не раз представлялась возможность открыть свое сердце Берте, — которая была весьма обеспокоена его раной и, как всякая женщина, вызвалась ее перевязать (хотя, приключись такое с ней, она бы и не вздрогнула), — он не проронил ни слова, и обстоятельства с каждой минутой запутывались все больше и больше.