Волчонок

Между столами ходил скрипач. Наклоняясь то к одному посетителю, то к другому, он выводил щемящую, пронзительно-грустную мелодию. Длинную, до середины бедра, жилетку скрипача украшали два кармана, расшитые бисером. Туда предлагалось совать деньги: монеты и мелкие купюры.

– Колбаски, – заказал Пак. – Свиные с чесноком. И горячего пива со сметаной. Безалкогольного…

– Ребра в меду, – выбрал Марк. – И пива тоже.

– Безалкогольного?

– Нормального. Без сметаны и покрепче.

Дед подмигнул грудастой официантке:

– Соточку рябиновой. Зажевать – на твой вкус, родная.

– Пива ему, – нахмурился Пак. – Как всем.

И трагическим шепотом рявкнул деду в ухо:

– Соточка у меня с собой! Даже пять соточек. Чего зря деньги переводить?

Лапа Пака исподтишка гладила официантку по ляжке. Девица не возражала. Обаяние карлика перевешивало суровость правила, начертанного в меню: «Приносить с собой и распивать спиртные напитки категорически запрещается!» В этой компании Марк, несмотря на молодость, чувствовал себя лишним. Однажды Пак признался ему, что дед – монстр. Что деду шлюхи с Хиззаца, готовые удавиться за грош – и те, случалось, давали даром, по любви. Марк не стал рассказывать карлику, что дед говорил то же самое про Пака.

«Стареет, – вспомнил он слова матери. – Но держится…» Марк-курсант, беззаботный герой с Тренга, усмехнулся бы. Списал бы материнское резюме на общую бестолковость женщин в вопросах мужской бодрости. Дед стареет? Спросите у гусаров, они вам растолкуют… Марк-рядовой, дрожжи неуставных драк, завсегдатай лазарета, смеяться над матерью не стал. Он видел, как запали дедовы глаза, как тот морщится, тайком берясь за поясницу. Бодрится, вздохнул Марк. Ради меня. Летел за тридевять парсеков, куролесил с чужим жеребцом… Долг, который мне никогда не выплатить. Хоть всего себя распродай…

– Вот, – не дожидаясь, пока принесут заказ, дед выложил на стол уником. – Тебе письмо, боец…

В голосфере возникло статичное изображение Юлия Тумидуса. Юлий осунулся, отчего выглядел еще более суровым, чем раньше. Он был при галстуке, затянутом туго, как удавка. Когда отец заговорил, не шевеля губами, Марк отрегулировал громкость.

– Надеюсь, у тебя все нормально, – голосом манекена сказал Юлий. – У нас тоже все в порядке. Очень скучаем. Мама передает тебе привет. Она здорова. Я связался с нашим филиалом «Нумэрга». Ты передал им своих рабов, улетая с Тренга. Хороший контракт, одобряю. У них сейчас акция лояльности, я оформил тебе бонусы. Ты будешь получать на полтора процента больше. Они не хотели оформлять, требовали доверенность. Я нажал, где нужно. Обошлись без доверенности…

– Деда, – Марк остановил воспроизведение. – Это что же, деда?

Дед молчал, раскуривая трубочку.

– Он же просит прощения? Он извиняется, да?

– Как умеет, – хмыкнул Пак. – Хреново умеет, сухарь…

– И еще от Гая, – дед тронул сенсор уникома. – Ну, тут два слова, и все…

– От кого? – не понял Марк.

– От дяди твоего, с Китты. На Пака пришло…

Юлий Сергий Тумидус уплыл на задний план. Вместо него сфера двинула вперед бравого офицера-десантника. Фуражка с высокой тульей, петлицы легата с тремя молниями. Гвардейские нашивки, на груди – штурмовой «клин». Воротник скреплен золотой цепочкой с кулоном-мечом – орден Цепи, знак малого триумфатора. Все, что родина отобрала у Гая Октавиана Тумидуса, подарив взамен тавро изменника, было здесь, на снимке. Марк не знал, специально ли дядя снялся в парадной форме, чтобы послать снимок племяннику, или просто взял кадр из архивов. Ему хотелось верить, что специально.

– Служи, парень, – хрипло каркнул уником.

Марк кивнул: служу.

– Служи честно. Остальное – шлак…

А скрипач все вел мелодию, или может, она водила его по залу, как девочка-поводырь ведет слепца от ноты к ноте, от стола к столу, от звезды к звезде, выпрашивая у пьяниц шальную денежку, а нет, сыграем за так, в расшитой жилетке, с печальной улыбкой, застывшей на худом, скуластом лице, и несли от кухни шипящую сковороду с колбасами: сало шкворчало, шкурка треснула в разных местах, обнажив дымящуюся, сочную мякоть, а чесноком за пять шагов шибало так, что слюнки текли не только у Пака…

IV

– Над дорогами-проселками
Пучеглазая луна.
Кони засветло оседланы,
Хлопцы выпили вина…

В отличие от обер-манипулярия Назона, гусарский поручик Ахилло басом не обладал. Так, жидкий тенорок, шибающий в козлетон. Нехватку голоса, а временами и слуха, поручик компенсировал большим чувством. Гремучая, знаете ли, смесь в сочетании с кавалерийской пронзительностью.

Плясали лошади, сдерживаемые твердой рукой денщиков. В деревне на взгорке брехали собаки. С подворья ресторации неслись аплодисменты. Там, над костром, насажен на вертел, подрумянивался молодой бычок, и самые нетерпеливые гурманы толпились вокруг. Песня Ахилло скрашивала им время ожидания. А у распахнутых настежь ворот все длился спор:

– Детское время! – умолял ротмистр Зеленский. – Останьтесь!

Ливия Метелла развела руками: увы, не могу.