Вольер

– Тогда вот что, – прямолинейно и строго указал ей Гортензий. – За мной держаться неукоснительно. Ни вздохов, ни ахов. Чуть что – вы в тот же миг вплотную за моей спиной и не высовываться. Пока не разберемся в произошедшем.

Так и пошли, больше ни о чем не сговариваясь. Гортензий на ходу перебирал в уме возможные версии случившегося. Кроме прежней, о недисциплинированных экспериментах с системой домашнего жизнеобеспечения, их было ровным счетом ноль. Это не принимая во внимание фантастического предположения о начавшейся войне параллельных или нижестоящих субатомных миров. Или еще более неправдоподобного – вдруг студиозусы из пресловутого «Тахютиса» рехнулись совсем на почве всевозможных каверз и сшутили другую шутку с бывшим заказчиком. Кстати сказать, вторая вероятность была куда ниже первой. Городских студийцев он неплохо знал, как и то, что это все, в общем, невинные хохмачи: ладно таблицы, но чтобы чужих смотрителей ломать? Нет, не годится.

Очень старый дом – исключительная приватность. И в плане упрощенно‑примитивный. Иначе изба. На курьих ножках, или на твердофундаментной основе. Такой и вправду не перестроишь, такой подчистую сносить надо, коли надоест в нем жить. Раритет, и не говори. Зато ориентироваться можно с закрытыми чакрами, ха‑ха! Это в его, Гортензия, норе сам архигений‑архитектор Кито‑Буланвилье не разберется, а ногу сломит. Сегодня гостиная, а завтра, глядишь, псевдоглетчерный ледник. И все в свободном полете. Ага, фамильный зал для приемов, наверное, если здесь таковые бывают. Два полных в рост портрета, один напротив другого. Очень похожих между собой женщин, не красавиц, но что‑то такое неуловимое присутствует. Суровая непреклонность и жертвенная готовность, противоречия сходятся. Скорее всего, мать и дочь… Не скорее всего, а так оно и есть. Старшая Аграновская, пропавшая без вести или… и дочь ее, Светлана, тут уж «или» без всяких, ибо нет ее среди живых. И среди мертвых тоже нет, подумалось Гортензию. Он слышал и не раз историю гибели Светланы, неповторимой подруги Агностика – называли друг друга мужем и женой, это ли не верх преданности? Так вот, в подобных случаях никакого тела даже для оплакивания не остается, не поминая о возможных видах долгосрочного погребения. Но не надо об этом сейчас, момент неподходящий.

Едва прошли мимо портретов, как за спинами их явственно различимым стало некоторое шуршание и назойливое воздушное волнение. Обернулись. Вот‑те раз! Наиобыкновеннейший чистильщик «серв» крадется по пятам, ему‑то что надо? Никто не пачкал и не мусорил, Гортензий приказал ему, чтобы ступал прочь. Вернее, катился, или, еще точнее, шебуршил обратно всеми своими текучими гипероновыми ложноножками. Но «серв» неожиданно ослушался. И что еще неожиданней, стал явно теснить их в боковой проем, чуть ли не угрожающе ворча.

– Ладно, ладно, – на всякий случай согласился с ним Гортензий. Конечно, он не испугался дурацкого гиперонового чучела, но и выяснение отношений заняло бы много времени. Эти старобытные «сервы» штука прочная, без потопролитного боя их не уделаешь. И потом, за этим они же и шли. Вдруг укажет нужную сторону в направлении?

Амалия Павловна цепкой, но и дрожащей рукой впилась в его локоть. Со спины ей было неудобно, да и не безопасно теперь держаться, поэтому Гортензию пришлось позволить ей переместиться по левую руку от себя. Правая пусть будет на всякий тотальный случай свободной. Любовные глупости уже не коснулись его сознания, слишком хорошо он понимал – происходит нечто совсем неординарное. Амалия сейчас бы уцепилась и за корявое дерево, если бы это могло ее успокоить.

«Серв» буквально впихнул их обоих в гротескно, под архаично‑критский стиль, оформленную столовую. Все прочее, отмеченное в пребывании и происходившее, Гортензий увидал и воспринял разом спонтанно, с ускоренной временно́й передачей, словно бы произвел мгновенную молекулярную съемку пространства. И вышли следующие кадры. Затянувшаяся тотчас за ними дверная блокировка. Замерший в готовности (к чему?) чистильщик «серв». Седой мужчина, сугорбо сидящий на вытесанном из натурального туфа неудобном табурете с детской книжкой‑коробкой на коленях. Тело, явно человеческое, лежащее на голом алебастровом столе, поверх укрытое термоохлаждающей зябко‑белой скатертью. (Укрытое вместе с головой!) Будто поданное в виде замороженного кушанья.

– С кем имею честь? – для начала вполне вежливо, первым осведомился у седого Гортензий. Вместе с тем стиснул пульсирующую нервно ручку Амалии Павловны, мол, говорить буду я.

Она и не подумала ему перечить.

Седой, и как оказалось, сильно старый человек поднял лохматую, неаккуратную голову. Будто прежде не замечал вошедших и будто бы не он отдал чистильщику повеление отконвоировать их обоих в эту люто‑каменную столовую. А впрочем, вдруг и не он? Гортензий предпочитал надеяться на хорошее. Тогда что же? Восстание домашних роботов? Как говорили в глухую старину – хрен редьки не слаще. А мед – бланманже не горше, добавил он от себя.