Волевой порог

Коган не хотел, чтобы лишние люди знали об операции, взрывчатке, диверсантах. И не потому, что он никому не верил или не верил конкретным рабочим, инженерам, солдатам или офицерам конвойных войск НКВД. Нет, он как раз склонен был верить людям, потому что опыт работы в особом отделе НКВД доказывал, что для измены Родине нужен мотив, веский мотив. Просто так человек не станет преступать закон. Для того чтобы предать Родину, нужно ее ненавидеть, ненавидеть современный социалистический строй. А таких людей в СССР практически не осталось. А оставшиеся забились по норам, по дальним поселкам и носа не высовывают. Этим людям, как бы они ни маскировались, не пробиться в органы власти, на высокие посты. Другое дело — люди, которые не из любви к Родине, а чаще с корыстными целями готовы пробиться к власти. Но об этих людях говорить здесь, в долине реки Баксан, смысла не имело. Здесь надо искать врагов не в структурах власти, а в своих рядах, только среди тех, кто имеет корысть, жадность, тягу к материальным ценностям, особенно в ущерб другим гражданам. Даже те пособники, которых выявили за годы войны, не были политическими противниками советского строя. У каждого была своя личная причина, включая и страх. Да, кое-кого фашисты запугали, заморочили голову.

В три часа ночи Коган вошел на территорию временного лагеря при комбинате. Одет он был в обычный поношенный костюм и выглядел как простой хозяйственник. Правда, что делать хозяйственнику в колонии посреди ночи? Оперативник колонии, немолодой, честный капитан, досье на которого Коган получил только вчера, встретил его возле курилки. Они отошли в сторону, подальше от фонаря, и остановились.

— Вы знаете, почему я именно к вам обратился, Арефьев?

— Ну потому, что я оперуполномоченный… — начал было объяснить капитан, но Коган его перебил:

— Нет, у вас есть еще один оперуполномоченный, у вас есть начальник оперчасти, есть вообще начальник колонии. Но я обратился именно к вам, потому что, выполняя мою просьбу, вы невольно будете в курсе моего дела, а мне нужно, чтобы эта информация не распространялась дальше. У меня есть сведения, что вы самый честный из всех сотрудников колонии человек, на которого можно положиться и к которому во время боя можно повернуться спиной и не опасаться удара заточкой в спину, или выстрела, или еще чего-то.

— Спасибо, конечно, за доверие, — нехотя улыбнулся полными губами капитан.

Коган еще раз посмотрел на оперативника, на его немного грузную фигуру. «Да, — подумал он, — такой мне в случае силовой операции не помощник. Но главное, чтобы у него голова варила и чтобы он дело свое знал хорошо».

— Мне нужна комната, но не ваш кабинет. Пусть это будет какая-нибудь кладовка, каптерка. И мне нужно, чтобы имелась стопроцентная гарантия, что никто не услышит моего разговора с заключенным и даже не узнает о том, с кем он встречался. Понятно?

— Понятно, товарищ майор. Есть такое помещение.

— Пошли! — кивнул Коган. — Вам я задачу поставлю после того, как кое с кем встречусь. Найдете способ поднять сейчас с постели того, кто мне нужен. Есть кого послать за ними из заключенных, а не служащих колонии?

— Конечно, — снисходительно ответил капитан.

…Окна были плотно зашторены. На них осталась даже светомаскировка. Коган сидел, развалившись, в старом кресле и курил, стряхивая пепел в консервную банку. Мужчина, сидевший перед ним в паре метров на расшатанном стуле, нервно мял кепку и старался не смотреть на папиросу в пальцах собеседника. Коган изучал лицо этого человека. Он знал о заключенном многое.

— Хотите закурить, Иван Савельевич? — Коган выпрямился и передвинул пачку папирос по журнальному столику в сторону заключенного.

Он подождал, пока тот закурит, блаженно чуть прикроет глаза после первых двух затяжек, затем спросил:

— Вы ведь биолог? Профессор Мухин?

— Это все осталось в таком далеком прошлом, гражданин начальник, что можно и не вспоминать, — горько усмехнулся заключенный. — Сейчас я разнорабочий, хотя неплохо научился обращаться с лопатой, тачкой, топором. Говорят, из меня получится неплохой плотник. Мне сидеть еще год. Надеюсь, что и не успею до конца освоить эту профессию.

Коган слушал, не улыбаясь. То, что говорил профессор, было злой иронией человека, который потерял все. Осужденный в 35-м за хищения в академическом институте, которых он не совершал, профессор Мухин не надеялся на правосудие, отчаялся вернуться в науку. Он потерял жену, которая умерла от сердечного приступа в первый же год его заключения. Он лишился двух дочерей, которые под давлением комитета комсомола университета вынуждены были публично отречься от отца. Через год он выйдет больной, сломленный, не верящий в справедливость и в людей. Наверное, это страшно — не верить вообще никому. Вообще.

— Иван Савельевич, я хотел с вами поговорить и обратиться к вам с просьбой, — начал Коган, увидев, как замер с папиросой в руке профессор, так и не донеся ее до своих губ. — Мне нужна ваша помощь как честного человека.