Вольфганг Амадей. Моцарт

   — Он такой, каким и должен быть, живя сегодня с нами и среди нас: он вовсе не безрассудный разрушитель и погубитель, а эпикуреец в наряде кавалера, он вовсе не враг женскому полу, а друг, способный мудро наслаждаться его прелестями, — словом, человек, умеющий жить как следует! Человека таких достоинств никакой дьявол никуда не унесёт, даже после смертельного рукопожатия Каменного гостя. Вокруг его мёртвого тела не будут в сатанинской злобе прыгать мерзкие лемуры, красивые женщины спустятся с райских полей и возложат розы на его чело!

Казанова умолкает. Он настолько распалился, что даже забыл о еде.

   — Проклятый трактирщик! — выкрикивает он вдруг. — Обещал угостить по-царски, а подал остывшую пулярку.

   — Моя была с пылу с жару, — улыбается Моцарт. — И поглощал я её с удвоенным удовольствием: ваша лекция послужила вкуснейшей приправой к ней.

   — Да, эта тема меня интересует чрезвычайно.

   — А я тем не менее стою теперь перед печальным фактом: выходит, я зря написал такой финал. Ведь, по-вашему, она должна была завершиться героическим апофеозом?

   — Оставим божественное в покое и займёмся земными заботами. Опера должна восхищать зрение и околдовывать слух. К чему устрашать публику разными призраками и чудовищами? Это ей не по нраву, от этого у неё портится настроение. А ей хочется вернуться домой в хорошем настроении, как после званого обеда. Ваша музыка, блистательный маэстро, удовлетворит самый взыскательный вкус. Тут нет и не может быть сомнений. Но не подавайте на десерт тяжёлое для пищеварения рагу, даже с самой пикантной подливкой, а велите принести устрицы и шампанское, и вы увидите, что зрители покинут театр, причмокивая и прищёлкивая языком. Вот почему я не смог отказать себе в удовольствии переписать для вас текст секстета из второго акта. — Он протягивает Моцарту лист нотной бумаги. — Взгляните и скажите, что вы об этом думаете.

Теперь, когда Моцарт углубляется в рукопись, Казанова приступает к остывшей пулярке. Почерк у него мелкий, неразборчивый, и Моцарту приходится потрудиться, чтобы разобраться в нём. Он возвращает стихи Казанове со словами:

   — Ваша мысль о том, что истинный совратитель — это женский пол, околдовавший сердце и душу Дон-Жуана, прелестна и неожиданна, она придала бы нашему герою совершенно иной облик. Ну почему не вы написали либретто, месье Казанова?

   — Хотя бы потому, что тогда бы получилась не трагедия, а комедия. И, поверьте, я оказался бы прав: жизнь, как ни крути, комедия, а не трагедия. А те, кто относится к ней как к трагедии, сами виноваты.

   — Но тогда и мне пришлось бы написать другую музыку.

   — Почему же? Я вам уже говорил: ваша музыка — это язык сегодняшнего Дон-Жуана. Только из-за неё и забываешь о жалком тексте Да Понте. Да, она пронизана чувственной силой, она дышит духовностью — что и заставляет забыть слова, на которые, слава Богу, публика почти не обращает внимания.

Уже за полночь, и Моцарт, как бы он ни был увлечён разговором, собирается покинуть собеседника: ему, увы, пора домой, самое время дописывать увертюру. Слов нет, дело срочное, признает Казанова, но всё-таки предлагает проводить Моцарта до гостиницы. Моцарт догадывается, что рассказам его словоохотливого библиотекаря, который тем временем доходит до рассказов о своих победах над примадоннами и другими театральными красотками, конца не будет, почему и отказывается, учтиво поблагодарив конечно, от этого предложения, и прощается.

   — Ты куда запропастился? — упрекает мужа Констанца. — Два раза приходил Гуардазони, справлялся о тебе.

   — Ага! Значит, это моя увертюра ему спать не даёт! — восклицает Моцарт. — Оба всемогущих хозяина сцены не верят, что я её осилю. Но я успею, Штанцерль! Этот занятный старик библиотекарь из Дукса мне совсем голову заморочил. Представляешь, сказал, что Да Понте написал совсем не того Дон-Жуана.

   — В своём ли он уме?! — испуганно перебивает его Констанца.

   — Да не волнуйся ты, жёнушка. Мой Дон-Жуан останется таким, как есть. А сейчас приготовь мне поскорее пунш. И рассказывай при этом сказку о волшебной лампе Аладдина.

Подогревая пунш, Констанца вступает в свою роль домашней Шехерезады. И это возымело действие почти чудесное: на бумаге возникает такт за тактом, сначала они летят легко и быстро, потом появляются через некоторые промежутки времени, пока наконец не отказываются приходить совсем. Перо как застревает на одном месте, так его и не сдвинешь. Ровное дыхание говорит о том, что композитор переместился из царства звуков в царство сна.

Констанце жаль будить его, а приходится.

   — Муженёк, увертюра!

   — Гром и молния! — вскакивает он с места. — Проклятое вино!

Жена уговаривает Вольфганга Амадея поспать часок на диване, она его разбудит. Но этот часок растягивается на два, потому что у Констанцы от усталости тоже слиплись ресницы.

Однако короткий сон освежает Моцарта, и работается ему хорошо. На рассвете появляется камердинер и докладывает о приходе копииста. А сразу после полудня Моцарт встаёт за дирижёрский пульт и проходит с оркестром увертюру. После второго повторения он говорит оркестрантам: