Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье

— Ну, поглядите, поглядите, до чего докатились мы. Крыши такие, что коровки днем и ночью небо видят. В стенах щели — гуляй, ветер. Во время мороза войдешь в коровник и не поймешь, где чернавка, где белянка: все коровки сизые, в изморози. Да до молока ли им, мученицам! Электрификация! Да у нас и фонарей-то не было. Фонари уходили на выпивку Гаранину. Войдут телятницы спозаранку в телятник. Темно, а поить надо: телята орут. И как быть? Окунет руку в молоко и теленку на шею, тому, кто пьет. Повременит. Другой подойдет. Пощупает: шея сухая — пей, мокрая — пошел прочь.

И опять Аким Морев записал: «Ох, эти Ростовцевы! Читают лекции о постепенном переходе от социализма к коммунизму, а в телятниках нет даже фонарей».

Елизавета Лукинична продолжала, словно рассуждая там, в хозяйстве своего колхоза:

— Ну а теперь рабочие автомобильного завода заложили у нас кирпичные коровники, телятники. Дворцы растут. В поклон мы рабочим. И какие сердечные все — в говоре, в обхождении. Двое поженились. Что ж? Парни молодые. Свадьбу мы устроили. Вместо вина — квас. Сказали, повторим осенью. Урожай соберем и повторим с вином…

И пошло: с каждым выступлением доярок краски все сгущались и сгущались.

Опарин все больше хмурился; Александр Пухов почему-то потренькивал карандашом по стакану; Мордвинов пустыми глазами смотрел в зал; Рыжов писал что-то и через своего сотрудника отправлял в редакцию написанное; Сухожилин сидел, вздернув острый нос, зло думал: «Так, так. Настропалили доярок: все светлое, созданное величайшим трудом, охаивают. Пусть, пусть сие обрушится на наших эмпириков отдельным ударом».

Аким же Морев писал: «То, что говорят, — ужасно. Выпустили эшелоны книг, как строить коровники, кормушки, в каждом докладе повторяем слова Ленина: «Электрификация плюс Советская власть…», — а у доярок даже фонарей нет, коровы зимуют на стуже, случную кампанию ведем отвратительно, телята дохнут. Но неужели все так черно? Может быть, запев у первой доярки вышел слишком мрачный, его и подхватили? Почему молчат доярки Жука, Усова, Астафьева? Почему молчит Наталья Михайловна?» И, наклонившись к Ковровой, он стал уговаривать ее выступить, а она, сдерживаясь от смеха, прошептала:

— Да как выступить-то? Это ведь все равно что люди поют за упокой, а я ворвалась и затянула камаринского.

— Ну, уж так и за упокой.

— Для сравнения резко говорю.

— Дорогая Наталья Михайловна! Давайте не сравнивать, а выступать. Опытом своим поделитесь, вдохните в дело душу живую.

— Хорошо. Вдохну, — согласилась Наталья Михайловна.

И когда Аким Морев сказал: «Слово предоставляется Наталье Михайловне Ковровой», — в зале некоторое время стояла тишина. Затем тут и там раздались редкие хлопки, зааплодировал президиум, потом весь зал, и по одному этому уже можно было определить, что не все доярки знают Наталью Михайловну.

Аким Морев с таким презрением посмотрел на Рыжова, что тот развел руками, говоря:

— А я — то тут при чем?

— А притом. О ней надо было во все трубы трубить, а вы все больше восхищались лекциями Ростовцева. — Рыжов что-то было хотел сказать в свое оправдание, но Аким Морев оборвал: — Давайте хоть теперь послушаем Наталью Михайловну.

Наталья Михайловна говорила с доярками, как пожилая, опытная воспитательница с детьми — без высокомерия, но и с достоинством, со знанием дела.

— Уметь кормить коровушек — этого мало. Надо их еще и любить, знать характер каждой. — И Наталья Михайловна стала советовать, как подбирать «новое племя», что в этом отношении делали они, животноводы и доярки в совхозе имени Чапаева, расхваливала «дочек Марьям» и закончила тем, что у них в совхозе каждая корова дает больше шести тысяч литров молока в год, а Тамара — десять тысяч литров в год.

Так закончила Наталья Михайловна, ошарашив доярок неслыханными цифрами. Доярки бились за тысячу, за тысячу пятьсот, от силы за две тысячи литров, а тут, нате-ка вам, — цистерны молока. И участницы совещания первые секунды подавленно молчали… И вдруг одна из доярок не без раздражения крикнула:

— А ты расскажи, чем кормишь?!

Наталья Михайловна спокойно снова вышла на трибуну и, уверенная, что ее поддержат, сообщила о том, что каждой корове дается разная норма: жмыха столько-то, свеклы столько-то, силосу столько-то, сена столько-то.

— А иным и овса.

Зал неожиданно взорвался: доярки повскакали с мест, и на сцену полетели дерзкие слова:

— А, вон что!

— Жмых! Овес!

— А у нас лекции читают.

Тем, кто сидел позади Акима Морева, было видно — затылок у него налился кровью, а те, кто сидел впереди него, видели, как все его лицо мучительно передернулось.

«Скандал, — мелькнуло у него. — Хотя бы в своей среде, а то и Моргунов сидит тут».

И в самом деле, в заднем ряду сидел представитель Центрального Комитета партии Моргунов и почему-то весело и поощрительно улыбался. Это заметил Аким Морев, мельком глянув на него.