Воля к смыслу

В одной своей книге{158} я приводил такую аналогию: сыворотка против полиомиелита опробовалась на обезьянах, и с этой целью подопытное животное подвергалось уколам и другим процедурам, не имея возможности понять смысл своего страдания, поскольку ее ограниченный разум не проникает в мир человека, в то измерение, где ее страдание может быть понято. Так нельзя ли предположить существование еще одного измерения, мира за пределом человеческого, где и найдется ответ на вопрос о смысле человеческого страдания, о его итоговом смысле?

Рассмотрим теперь другой пример: собаку. Если я укажу на что-то пальцем, пес не посмотрит в ту сторону, куда я указываю, он посмотрит на мой палец, а может и цапнуть за него. Собака не воспринимает семантическую функцию «указывать на что-то». А что человек? Ведь он тоже порой не способен понять смысл чего-то, например страдания, и он тоже порой спорит со своей судьбой и кусает ее за пальцы.

Человек не может понять окончательный смысл человеческого страдания, потому что «мысль сама по себе не может открыть нам высшую цель», как сказал однажды Альберт Эйнштейн. Я бы сказал, что абсолютный смысл – или, как я предпочитаю его обозначать, «сверхсмысл» – составляет предмет не мысли, но веры. Мы не можем уловить его интеллектуально, мы ищем его экзистенциально, всем своим цельным бытием – то есть в вере.

Но я также убежден, что вере в абсолютный смысл предшествует вера в абсолютное бытие, вера в Бога. Представим себе собаку – еще одну. Эта собака больна, вы ее везете к ветеринару, и ветеринар причиняет ей боль. Собака поднимает голову, смотрит на вас и после этого разрешает ветеринару осматривать себя и лечить. Пес лежит тихо и терпит боль. Он не понимает смысла боли, не знает, зачем ему делают укол или перевязку, но его взгляд выражает безграничное доверие хозяину: доверяя хозяину, пес и от врача не ждет зла.

Человек не может прорвать границу между измерениями своего мира и Божественного, но он может тянуться к абсолютному смыслу верой, основа которой – доверие к высшему существу. Бог «превыше всех благословений и псалмов, молитв и утешений, произнесенных в мире», сказано в заупокойной еврейской молитве «кадиш». То есть мы опять-таки видим разрыв между измерениями, нечто подобное Мартин Хайдеггер назвал «онтологической разницей», сущностным различием между вещью и живым бытием. Хайдеггер утверждает, что живое существо не может быть вещью среди вещей. Несколько лет назад маленький мальчик сообщил моей жене, что определился с будущей профессией. «Так кем же ты хочешь быть?» – спросила она, и он ответил: «Или цирковым акробатом на трапеции, или Богом». Для него Бог был одной из профессий, доступных для выбора.

Онтологическая разница между живым существом и вещами или, если на то пошло, разница в измерениях между абсолютным существом и людьми препятствует подлинному разговору о Боге. Говоря о Боге, мы превращаем бытие в вещь. Неизбежно происходит объективация. В таком случае персонификация становится оправданной: человек не может говорить о Боге, но может говорить с Богом. Он может молиться.

Людвиг Витгенштейн завершает свою самую знаменитую книгу не менее прославленной фразой: «О чем не можешь говорить, о том надо молчать». Эту фразу переводили на много языков. Позвольте мне перевести ее с языка агностика на язык теиста. Тогда она будет звучать так: «К Тому, о ком невозможно говорить, нужно воссылать молитвы».

Однако, признавая разницу измерений между человеческим миром и миром Божественным, мы нисколько не убавляем от знания, наоборот, умножаем его и стремимся к мудрости. Если какая-то проблема не решается, мы по крайней мере начинаем понимать, что препятствует ее решению. Вспомните афоризм: Бог пишет прямо на кривых линиях. Это непостижимо на уровне страницы, если мы представляем, что Бог пишет прямо здесь. «Писать прямо» – значит выводить буквы параллельно друг другу и перпендикулярно строке. Но на кривых линиях буквы не будут параллельны.

Но если мы представим себе трехмерное пространство, а не двухмерную плоскость страницы, то вполне будет возможно ставить параллельные буквы на кривых линиях. Иными словами, благодаря разнице в измерениях между человеческим миром и Божественным мы сможем шагнуть чуть дальше Сократа, утверждавшего, что он знает лишь, что ничего не знает: мы теперь знаем также, почему мы не можем знать все. Мы понимаем, почему не можем все понять. И что еще важнее, мы понимаем: нечто, казавшееся невозможным на низшем уровне, вполне возможно на более высоком.

Разрыв между измерениями человеческого и Божественного мира невозможно устранить, ссылаясь на откровение. Откровение не может дать веру в Бога, ведь, чтобы признать откровение как источник информации, нужно заранее верить в Бога. Неверующий никогда не признает откровение как исторический факт.