Воля вольная

Мужики недовольно покосились. Все всё знали, а не знали, так догадывались, особенно про Поваренка, который и не умел ничего скрыть, но вслух об этом никогда не говорили. Тут каждый был за себя и не то что соседу, а и жене не доверял.

Дверь с лязганьем открылась, и в кафе вошел довольно высокий, широкоплечий мужик средних лет, в длинном, когда-то, видно, стильном черном пальто, с гитарой за плечом в сильно потертом черном кожаном чехле. Он был без шапки, ухоженные светлые волосы доходили почти до плеч, прямая тяжелая челка, загибаясь внизу, закрывала пол-лица, из-под нее глянули на мужиков нездешние спокойные глаза. Это был Валентин Балабанов. Музыкант, как все его звали, или Балабан — по фамилии. Он кивнул мужикам и пошел к дальнему столику у окна.

— О, Валя, здорово! От, молодца... — заверещал Поваренок.

Вера взяла меню, которое у нее все изучали на барной стойке, и сама подошла к Валентину, закрыв его собой от мужиков.

Кажется, он нравился всем бабам в поселке. Может, за этот свой уверенный и спокойный вид, за длинную стильную челку... но вообще не понятно, потому что в сущности он был бичара. Откуда-то из Питера — точно про него никто ничего не знал — рыбачил во Владике, сидел за что-то — вроде, начальника какого-то большого порезал, но возможно, что и не было этого ничего. В поселке появился как-то сам по себе. Зайдет в кафе. Споет, если спросят, никогда не отказывал. Его, конечно, за столик приглашают. Выпьет на халяву, закусит скромно и отсядет за свой столик с книжкой. Всегда один сиживал. Однажды, кажется, только отличился — встрял в некрасивую разборку из-за бабы. С голыми руками вышел спокойно против ножа, вломил лихачу аккуратно и без злобы — за ту бабу заступился, за которую, может, и заступаться-то не стоило. Может, за это они его и отличали: женщины любят грустных и отчаянных мужиков... да еще с гитарой. Жил Балабан у одной вдовой молодухи, понятное дело.

Кроме толстых библиотечных книжек, которые он читал, сидя в кафе, была и еще одна странность, которую мало кто понимал, — Балабан пел оперы по утрам. Негромко как будто, но все равно с улицы было хорошо слышно. И не то, что пять минут, просто так, а подолгу пел, и час, и два, — рассказывали соседи, — красиво, конечно, и на разных языках вроде... Видно было, что соседям маленько неудобно за это, такое его пение. Хотя что тут неудобного, гитару-то его все с удовольствием слушали.

В целом, хотя, конечно, и не знали, и не понимали его, к Балабану неплохо относились.

— Они обурели, это ясно, — сказал задумчиво дядь Саша. — Но Тихому, я думаю, невыгодная эта история. Как-нибудь покроет.

— Как ты покроешь? Все уже знают. В следующем году хер нормально поработаешь. — Шумаков говорил с раздражением и даже злостью в голосе. Ему было что терять, со своими бригадами бичей целую речку обрабатывал. Ни одна рыбинка мимо не проскакивала. — Лафа кончилась.

— Да ну на хрен... так же все и будет. В области с этой икры немало имеют... — раздались довольно дружно заинтересованные голоса.

— Чего там в области, с нее и в Москве имеют. А то они не прикрыли бы это дело... Три дня надо, чтобы тут порядок навести.

— Ты вот скажи, Москвич, — обратился Поваренок к Жебровскому, — в Москве они тоже такие наглючие? Тоже всех обирают? И законы сами устанавливают?

— Не знаю... — сморщился Жебровский пьяненько, потом, вспомнив что-то, добавил: — такие же, конечно, только не в этом дело...

— А в чем? Ты знаешь? Давайте стаканы. — Поваренок разливал водку.

— Устраивает нас, что у нас такая власть, вот в чем херня!

— Что ты говоришь, как устраивает... — Поваренок махнул Верке, показывая, что нужен еще один стакан. — Валя, — обратился он к Балабанову, — иди к нам, сыграй, Христа ради, мою любимую.

Музыканту раздвинули место за столом. Выпили. Валентин, не закусывая, неторопливо расчехлил гитару. Нагнул голову над струнами, челка упала вниз и закрыла лицо. Гитара зазвенела уверенно, и все сразу притихли. Что-то напряглось в дымном воздухе кафе. У кого и мурашки побежали. И он запел.

Балабан был крутой профессионал, это сразу становилось ясно. Пел легко, осипший, пропитой голос умел многое. Без надрыва, просто, и хоть песня была вполне кабацкая, совсем не было дешевых блатных подвываний и закидонов. Только красота голоса и спокойное достоинство исполнителя. Гитара была ему под стать — звучала красиво и точно, видно было, что дорогой инструмент.

Любимая песня Поваренка была о парне, который искал любви и воли, а нарвался на продавшую его красивую девку. Это было очень русское, пьяное, кривое отчаяние, когда проблемы с девкой принимаются за неустроенность всего мира... Но и подлинное своей необъяснимой и страшной глубиной. Все это должно было быть пошлым, как это всегда и бывает, но так не было. Балабан что-то еще спокойно знал об устройстве жизни, очень важное — не только парень, но и девка была у него несчастна, и его негромкий голос уводил всех с уровня банальной пьянки.