Воля вольная

То у него все кругом виноваты были — Кобяк, Гнидюк, Васька Семихватский-сука с его деньгами и даже завхоз приисковый, полезший разглядывать следы, то, вспоминая о Маше, себя винил, не понимая в чем... Тихий морщился, кряхтел грузным телом и злился на непрекращающийся лай собак во дворе напротив. Там охотник собирался в тайгу. Тягач загружал — снегоход уже стоял в больших санях, бочки с бензином, шмотки в белых мешках — привязанные собаки из себя выходили от нетерпения. Заезжают мужики, — подумал, вот и Кобяк, сука, тоже «заехал».

Тихий вчера опергруппу отправил за Кобяком на его участок, а она до сих пор не уехала: не было транспорта. И он с одной стороны злился на бардак в подразделении — у всех куча своих шкурных дел — икряной сезон заканчивался... Семихватский с начальником уголовного розыска на двух вездеходах по икорным делам болтались, браконьеров ловили... А с другой стороны рад был, что не уехали, и даже не торопил. Кобяк, урод, конечно, нервишки свои не придержал, но Тихий слишком хорошо помнил, как все было, и ему спьяну казалось, что это он сам, тряся жопой, лезет с пистолетом на тягач, — краска стыда и злости заливала толстое лицо подполковника. Так унизиться!

В районе отношения ментов и мужиков держались не только на том, что одни из них были при власти. Пусть мужики и не любили ментов, но и те и другие все-таки придерживались одних понятий о жизни, старых каких-то, может и таежных, потому что кругом была тайга. Гнидюк же, сука, сам обделался, сам, заступив вечером на дежурство, в область доложил и устроил этот обыск у Кобяка. Лично все вверх дном переворачивал. Специально. Рвение показать. Тихий утром, придя на работу, еле сдержался, чтобы не вкатить ему выговор. Не стал. У Гнидюка в области свои связи были. И это Тихого злило больше всего.

И еще этот Кобяк темный. С любым другим уже разобрались бы. Тихому опять вспомнилось, как Кобяк выстрелил ему под ноги и капельки грязной воды текли по морде... Никто не посмел бы так сделать... Кобяка, тварюгу, надо брать. Тихий прищурился хищно, и даже на душе полегчало. Как будто это и было то решение, которого он искал.

Тягач во дворе завелся, пострелял выхлопом и с громкими ноющими скрипами медленно пополз за ворота, вытягивая за собой сани. Счастливые собаки скакали рядом. Тихий встал и начал одеваться.

Когда вышел, было уже темно. Фонари горели вдоль улицы, кое-где желтели окна. Снежинки летели пухлые. Александр Михайлович потянул носом воздух и понял, что это уже настоящий снег. Морозом пахло. Привычно порадовался за тех, кто в тайге ждет этого снега. Пусть мужикам...

Он хотел прогуляться пешком, недалеко было, глянул вдаль, как раз кто-то двое шли навстречу, и, передумав, сел в машину. Не хотелось ни с кем встречаться. Вот Кобяка привезем, тогда уж. В хмелю он особо не задумывался, как они будут его брать. Казалось, никуда не денется.

Сытая жизнь разлагает. Что там растолстевшие руки и ноги, вся сущность со всеми потрохами Александра Михайловича были удобрены благополучием, почти законным и постоянным доходцем. Жизнь отжала подполковника. Он не работал последние годы, а только изображал работу, присматривая за прочностью своего места. Он и хотел бы принять какое-то решение сейчас, но уже не мог. И он это чувствовал.

Подполковник сидел в холодной машине, глядел, как снег влетает и мечется в свете фар. Представлял себе нежные изгибы внимательных Машиных глаз, и ему становилось тошно, стыдно и зло. Подполковник криво усмехался чему-то, тяжело стучал кулаком по рулю и не мог сдвинуться с места.

Маша жила в своем доме. Типовом, длинном одноэтажном доме серого кирпича, разделенном пополам на двух хозяев. Внутри тоже у всех было одинаково, безыскусная простенькая планировка: двери по центру, окна посередке. Поэтому и красота и уют зависели от неленивости хозяйки. Машина квартира выглядела не по-деревенски: все было продумано и просто. Шторы с изящно выписанными иероглифами по прозрачным японским пейзажам, повешенные по-японски же прямо, без сборок, тяжелые стол и стулья темного дерева, низкий японский столик, кожаные кресла — все было недешевым, подходило друг другу и хозяйке. Вещей в квартире было немного, и она казалась большой. В спальне все из черного резного дерева тайской работы. Невысокий изящной резьбы комод для белья, две тумбочки с ночниками и — «большой сексодром для большого полковника» — как Тихий, выпив, любил пошутить — просторная низкая кровать, которую вместо ножек держали четыре узкоглазых божества с большими гладкими пузами.

Тихий подъехал, увидел Машину тень, мелькнувшую в окне, выключил мотор, посидел, глядя вперед по улице и, тяжело вздохнув, поднялся по ступенькам. Она всегда его встречала на крыльце, но тут и в сенях не было. Обиделась, понял Тихий. Ему нравилось, когда она маленько обижалась. Это кое-что значило. Когда женщине все равно, это уже все. Александр Михайлович разулся, нашел свои тапочки — тапочки стояли на пути, чтоб не искал! — и вошел в комнату. Маша сидела спиной к двери и смотрела телевизор.