Волк среди волков

Страшно подумать, как быстро распадается в теперешних условиях долгая дружба, сложившаяся за годы мира и войны! Праквиц, разумеется, никогда не был особенно блестящим, способным офицером. Этого он, Штудман, никогда и не думал. Но это был надежный товарищ, храбрый человек и приятный собеседник. И что осталось от всего этого? Он не надежен — он приказал своим служащим ловить людей, обворовывающих поля, а когда воров поймали, сам спрятался в кусты. Он уже не товарищ, он только хозяин, да к тому же еще весьма придирчивый. Он уже не храбрый человек, он предпочитает, чтобы его жена одна выпутывалась из неприятного положения. Он уже неприятный собеседник — он говорит только о себе, об обидах, которые наносят ему, о заботах, которые его одолевают, о деньгах, в которых он постоянно нуждается.

И в то время, как Штудман размышлял обо всем этом, в то время, как он приходил к убеждению, что все эти дурные свойства в зачаточном состоянии имелись у ротмистра и раньше, что в теперешние тяжелые годы они только распустились пышным цветом — в то время, как он все это обдумывал, перед глазами у него была иная картина. Вот сидит жена этого самого ротмистра, и если ее муж оказался трусом, то уж ей никак нельзя отказать в храбрости. Если он думает только о себе, то она настоящий верный товарищ. Вот в кресле сидит старуха, тощая, сухонькая птица с острым клювом, которым она пребольно долбит, а внизу у ее ног молодая цветущая женщина. Да, она еще молода, она цветет, деревня пошла ей на пользу, она созрела как золотистая пшеница, от нее исходит очарование — она созрела! Когда старуха заговорила о слишком открытых блузках, обер-лейтенант поймал себя на том, что бросил быстрый взгляд на чуть дышащий фуляр, и он тут же отвел взгляд, как застигнутый на месте преступления школьник!

О, фон Штудман видел в этой женщине одни только достоинства — насколько ротмистр, когда-то бывший его другом, представлялся ему теперь в ином свете, наделенным всеми недостатками, настолько его жена представлялась ему совершенством. Теоретически он допускал, что она женщина, человек, следовательно, у нее, как и у всех людей, должны быть недостатки, ведь и на солнце есть пятна… Но сколько бы он ни рылся в своей памяти, он не находил ничего, что можно было бы поставить ей в упрек! В его глазах она была лишена недостатков, она послана небом — но кому? Дураку! Сумасброду!

Она не только молча все переносит, мало того, она еще улыбается, отвечает, пытается превратить в диалог строгую отповедь матери, развеселить ядовитую старуху! «Ах, да она это совсем не ради мужа делает, — вдруг подумал фон Штудман. — Она это делает ради дочери. О муже она не может быть иного мнения, чем я, ведь только что в передней он показал себя во всей красе! С мужем ее вообще уже ничто не связывает. Только дочь, Виолета… И ей, конечно, хочется сохранить за собой имение, где она выросла…»

От осуждения друга до измены ему только шаг. Но в оправдание Штудману надо сказать, что так далеко он в своих мыслях не шел. Гувернер ужаснулся бы пропасти, разверзшейся в его собственном сердце. Штудман не думал, он только смотрел. Он смотрел на цветущую женщину, сидевшую у ног матери, на волосы, скрученную тугим узлом, на шею, то склоненную, то выпрямленную. На красивые белые плечи, скрытые под фуляровой блузкой. Вот она шевельнула ногой, и щиколотка, обтянутая шелковым чулком, у нее красивая. Вот она подняла руку, чуть звякнули браслеты, и рука у нее полная и белоснежная она Ева, древняя, вечно юная Ева.

Она лишила его способности обдумывать, анализировать, отдавать себе отчет. Штудману было за тридцать пять, он не подозревал, что ему суждено еще раз пережить такое свежее, такое сильное чувство. Он даже не знал еще, что он переживает. Он держался безупречно, взгляд его ничего не выдавал, слова были обдуманы и взвешены — но это чувство уже владело им.

Ах, если бы не эти проклятые гусиные останки! Все снова и снова тени убиенных тревожат постепенно затихающую беседу, исторгая у старухи новые слезы. Все снова и снова то лакей Элиас, то горничная, то птичница Бакс стучат в дверь: из виллы пришел лакей с убитыми гусями — что прикажете с ними делать? Все снова и снова Губерт Редер идет приступом на замок и каждый раз получает отпор. Все снова и снова непроницаемый интриган из лакейской пытается сдать гусиных покойников то одному, то другому и тем подливает масла в огонь.

Поймав умоляющий взгляд фрау Эвы, Штудман наконец решился. Он покидает комнату, где был околдован. Он перешагнул через порог, ушел с глаз этой женщины, и вот он уже опять холодный, рассудительный деловой человек, за многолетнюю практику в гостинице досконально изучивший все лакейские уловки.