Волк в бабушкиной одежке

Через какое-то время отзывается замогильный голос, который осведомляется, кто там. Тут я замечаю маленькую медную решетку домофона над кнопкой звонка.

— Это месье Пино, — блеет Бесполезнейший.

Щелчок. Дверь открывается. Мы продвигаемся приятной аллеей, присыпанной розовым гравием, поскрипывающим под ногами.

— Слушай, он выгодно продал свою спальную фабрику, наш папаша Фуасса, — мурлычу я. — Симпатичное владеньице.

Парадная дверь открыта, и в прямоугольнике золотистого света нас ожидает массивный силуэт. По мере приближения я улавливаю границы контура и, в конце концов, устанавливаю, что это женщина. Солидная бабенка! Сложена, как гренадер, почти с такими же усами, волосатыми ногами и видом «попробуй только высморкаться в мою занавеску».

— Это дама, о которой я говорил, — объявляет Пинюш. — Комиссар Сан-Антонио, мадам!

После закончившихся представлений на высшем уровне сия матрона протягивает мне ладонь, огромную, как площадь Триумфальной арки. Я с опаской вкладываю в нее свою, и не зря, поскольку доблестная людоедка почти ее расплющивает. Таких людей можно приветствовать рукопожатием только приходя вместе с костоправом. Я тайком массирую фаланги и ногти, и мы проникаем в холл с меблировкой в стиле вроде бы рококо.

— У вас есть новости? — беспокоится людоедка.

— Еще нет-с, — извиняется Пинюш. — Мой друг комиссар Сан-Антонио хотел бы кое-что уточнить. — Господин Фуасса дома?

— Он в постели.

— Ему не стало лучше, с тех пор как мы расстались?

— Немного лучше, дыхание подвосстановилось, но когда наступает криз, то у него бедного это на весь день. Я предупрежу его, что вы пришли…

Повелительным жестом она указывает на стулья и линяет. Вместо того чтобы сидеть, я обхожу комнату.

Она такая же тусклая, как сам Фуасса. Жилье затрапезного рантье. Я заключаю, что эта история с таинственными деньгами должна потрясти существование дражайшего человечка.

— Это и есть его домоправительница? — осведомляюсь я, указывая рассеянным жестом на дверь, сквозь которую исчезла людоедка.

— Ага. Ну как, неплохо?

— Хиловато для собора, но слишком для башни, — объявляю я.

Пинуш пожимает своими солидными плечами иззябнувшего журавля.

— Ты не изменился, — бормочет дорогая реликвия, — у тебя всегда так, если представительница прекрасной половины не похожа на образец с обложки модного журнала, ты становишься к ней безжалостным.

Телеящик работает, но, когда мы позвонили, людоедка, видимо, уменьшила звук. Звучит едва слышное мурлыканье. Я поворачиваю соответствующую ручку до нормы. Благодаря этому мини-жесту звучит вновь теплый голос Елисейских полей и Монмартра.

На ринге два пузатеньких толстяка в виде музыкально-разводного ключа раскачивают друг другу сцепленные кисти рук, в то время как публика обзывает их дерьмом и призывает судью срочно сбегать в туалет. Несколько пролетевших цитрусовых орошают антагонистов соком.

Более толстый вцепляется зубами в пупок другого, чтобы отвинтить его, но первоупомянутый выкручивается из подобной плохой позиции, молотя плешь противника пятками. Затем оба выпрямляются. Можно сказать, две гориллы, переодетые борцами. У них физиономии, способные спровоцировать преждевременные роды и вылечить икоту.

— У нас тоже есть теле, — сообщает Пино, — но уже несколько дней как испортился. Похоже, что сдала катодолическая трубка.

Я замечаю, что перед телевизором стоят два кресла. На подлокотнике одного — пепельница, в которой тлеет сигарета. Людоедка балдела перед экраном. Борцы должны ее возбуждать. Я, впрочем, ее представляю там, на ринге. Двойной нельсон, ножницы, четвертование, захват кисти, удар ногой в лоб — это ее стихия. У нее мускулистые руки и крепкий дельтообразный зад. Появись такой краб на ристалище — это вам не пикничок с девочкой при полной луне!

Я продолжаю умирать со смеху наедине с собой. У меня это бывает. Начну придумывать, и сплошная умора. Но мои забавы прерываются прибытием паровозика. На момент показалось даже, что я на желдорожном переезде. Я отступаю назад, и Фуасса въезжает. Астматический криз еще с ним. Он входит, согнувшись вдвое и держась за грудь. Дышит со свистом, сердце работает как шатун. Он кивает нам балдой и обрушивается в кресло. Потом вытаскивает из кармана халата маленький пузырек с резиновой грушей на горлышке и пшикает себе в выхлопную трубу. Мало-помалу его дыхание восстанавливается.

— Эта лестница, — бормочет он.

— Не нужно было беспокоиться, — говорю я с жалостью. — Мы могли бы и сами добраться до вашей комнаты.

Он улыбается нам, делая едва уловимый жест рукой.

— Когда-нибудь я там и останусь, — пророчествует он. — Вы хотели со мной поговорить?

— Я бы хотел взглянуть на остальные банкноты, — говорю я. — Это возможно?

— Конечно.

— Вы их не положили в банковский сейф! — удивляюсь я? — Не очень-то осмотрительно хранить дома такую сумму наличными.

— У меня домашний сейф. К тому же я жду, что в любой момент за деньгами придут.

Он набирает в грудь воздуха и кричит:

— Мадам Ренар!