Волк в бабушкиной одежке

Это входит в ритуал показа собственного достоинства. Он путается с усатой и даже в чем-то зависит от нее, но, когда гости «у домэ», он зовет ее мадам Ренар.

— Могу я вам что-нибудь предложить? — любезно интересуется Фуасса. — Вы уже обедали? Тогда бокал шампанского. Вы не могли бы сами, дорогой месье Пино…

Он смотрит в сторону двери и зовет снова, но напевным тоном:

— Мадам Ренар!

Мисс Волосатик упрямится с ответом. То ли обиделась, то ли вдруг лопнули подвязки? Не знаю.

— Ну что у нее там стряслось? — страдает Фуасса. — Она не хотела, чтобы я спускался и…

Он понижает голос:

— Хорошая женщина, но трудный характер.

Поскольку усатик не возникает, я выглядываю в вестибюль и громко рявкаю: «Мадам Ренар!»

Мне отвечает только свежий ветер, ибо дверь, выходящая в сад, открыта настежь. Я выхожу на крыльцо. Зову снова. Почему же меня вдруг охватывает смутная тревога? Почему мое ретивое замедляется, уши теплеют и адамово яблоко превращается в яблоко Евы? Предчувствие? Шестое чувство?

Я продвигаюсь. Обшариваю пространство Вельзевула глазом мутным под дурные звуки лютни[2]. И что я замечаю, распростершимся посреди аллеи? Людоедку. Бегу к ней. О! Бедная мадам! Она не приготовит суп папаше Фуасса ни завтра, ни послезавтра, ни после послезавтра, никогда!

Она мертва. Ее тело купается в луже крови[3].

Все ясно со второго взгляда. Она была оглушена, затем ей перерезали горло. Об этом свидетельствуют лежащие здесь же орудия преступления. Заступ и нож. Нападающий, должно быть, прятался в тени с заступом в руке. Как только она появилась, он треснул ее по маковке. Донна Ренар повалилась на маргаритки. Рассечь ей пищетракт ножом было детской игрой!

Кладу руку ей на сердце: никаких сомнений, нимб и крылышки ей обеспечены. Все случилось только что, так как кровь, похожая на виноградный сок, продолжает булькать из зияющей раны. Я рву к выходу. Калитка на улицу распахнута. Убийца второпях не потрудился ее закрыть. Возвращаюсь к мертвой. Легкий ночной ветерок разносит вокруг кусочки бумаги. При лунном свете я убеждаюсь, что упомянутые листы на самом деле банкноты по десять тысяч. По меньшей мере дюжина их перекатывается по лужайке, как использованные бумажки в медонском лесу в воскресенье после полудня.

Я возвращаюсь в гостиную. Телематч завершается победой злого лысого Жирняги, освистанного залом. Фуасса и Пинюшет с интересом рассматривают экран. Ископаемое объясняет, что давным-давно он был чемпионом по греко-романской борьбе в весе жаворонка.

— Она не отвечает? — спрашивает Фуасса, видя меня в одиночестве.

— Нет, месье Фуасса. И у нее для этого веская причина: она мертва!

Сболтнув, я тут же жалею об этом. Скотина я все-таки, когда зациклен на чем-то. Бедный рантье начинает пускать слюни на шахматное поле следов медицинских банок под нагрудничком, затем синеет, фиолетевеет и сползает коленями на пол, хватаясь обеими руками за подлокотники. Он задыхается. Из-за резкого приступа удушья он даже лягается.

— Что ты наделал, несчастный! — вопит Пино. — Сказать такое человеку в его состоянии!

Он теребит ручонки нашего мальчонки и похлопывает его бледные щечки, говоря:

— Ну-ну, месье Фуасса, это неправда. Первоапрельская шутка! Первоапрельская утка!

— Поди посмотри, она в саду, твоя первоапрельская шутка, — шумлю я. — Что касается утки, то скорее это сбитый самолет.

Пино сомневался, Пино вышел, Пино поверил.

Он возвращается, демонстрируя зелено-арбузный цвет лица, да что я: зелено-конфузный!

— Что же с ней, бедняжкой, случилось?

— Сомневаюсь, чтобы ее горло перерезал утиный клюв или трамвай. Посмотрим… Займись-ка своим клиентом.

Я отправляюсь на поиски телефона и нахожу его. Над аппаратом прикноплен к стенке список телефонов друзей и поставщиков Фуасса. Вижу — доктор Линфект, и набираю. Мне отвечает сам врач. Я ему говорю: ноги в руки и — к Фуасса, после чего предупреждаю комиссариат Воскрессона, что у одного из их территориально подопечных произошла неприятность.

Успокоив совесть, возвращаюсь в гостиную. И нахожу Фуасса уже в сознании. Хотя двигатель заработал ни шатко, ни валко, и выхлоп из легких сифонит на троечку.

— Что вы сказали! Что вы сказали! — бормочет он, плача. — Мадлена, моя маленькая Мадлена не умерла, нет. Моя пышечка…

Его Мадлена! Его пышечка! Черный хлебец, это точно! Он был пекарем в душе, наш астматик!

— Успокойтесь! Дышите расслабленно, сейчас придет доктор.

— Где она? Я хочу ее видеть… Что с ней случилось? Неужели это правда?

Перед таким приливом вопросов я чувствую себя вышедшим из берегов. Чтобы скрыть неловкость, хватаю пульверизатор и прошу открыть рот, что, как это ни парадоксально, является лучшим средством закрыть его. Он заслужил очередное по расписанию купоросное опрыскивание в сточный желоб. Ну вот, он начинает нормально дышать. По телеку в это время какая-то дама рассказывает о жизни в горах, а я жалею только об одном, что наша Гора не сидит здесь, слушая и млея.