Волхитка

Яркое солнце глядело в палату: лучезарные пятна и тонкие тени заоконных деревьев кружевными коврами висели на стене, лежали на полу.

«А это что?.. Что за фокусы?»

Иван Иванович, сидя на кровати, озирался и чувствовал легкое приятное головокружение. Не доверяя зрению, он поднялся и в недоумении потрогал чёрный фрак на вешалке в углу; рукой погладил белую крахмальную манишку с золотою вышивкой; ногтем пощёлкал по новеньким модным штиблетам, полыхающим солнечным блеском; тонкую тросточку перед глазами покрутил…

В дверь осторожно постучали. Появился парень в белой льняной косоворотке. Дымящийся кофе на подносе, гренки принёс.

– Доброе утречко, граф! Кушать подано! – Парень улыбнулся, уходя.

«Ах, вот оно что… – спохватился Иван Иванович, приятно обжигаясь глотком крепкого чёрного кофе и веселым взглядом окидывая свои графские причиндалы. – Интересно, кто из нас ненормальный? Ха-ха. Ну, да ладно. Начало, во всяком случае, неплохое».

Церковный колокол ударил по соседству… Чисто, звонко! Сердце защемило в необъяснимом и радостном предчувствии хороших перемен.

Чистоплюйцев оделся; добротно, изящно сделанные вещи поневоле облагораживают человека. Плечи у графа распрямились. Подбородок горделиво вздернулся. А душа загорелась чувством ребячьей какой-то азартной игры и одновременно – огнём серьёзной радости, неведомой доселе.

Новоиспечённый граф, солидно покашливая в кулак, на улицу вышел степенно, вальяжно; знакомые, окажись они рядом, не узнали бы Чистоплюйцева; выражение лица, походка, жесты – всё в нём преобразилось чудесным образом. Он мельком посмотрел на санитара, который услужливо дверь перед ним распахнул. Посмотрел и вдруг поймал себя на мысли: «Как служишь, хам?» – вдруг захотелось ему крикнуть, потому что на лице санитара граф не увидел должного почтения.

Расхохотавшись над своими мыслями, граф спохватился: «Что они подумают? Вот уж действительно – заржал как полоумный…»

Над Горелым Бором голубело утреннее небо; пахло зеленью, омытой прохладными росами; тишину только дятел «долбил» вдалеке, да лошадиное ботало брякало изредка за деревьями. Между цветочных клумб, ухоженных кустов – по дорожкам желтого песка – граф пошёл погулять наугад и через минуту-другую оказался на поляне перед ослепительной церковью; небольшая, рубленная из белоствольной берёзы – одна к одной подобраны, – церковь сияла солнцем, образующим над куполами золотистый нимб.

Мальчик в белой рубахе с горящей свечою шёл впереди Чистоплюйцева; следов не оставалось на песке; и ветер не касался пламени высокой Негасимой Свечи: это горел Огонь-Дух; Чистоплюйцев это знал и ощутил под сердцем сладостное жжение. Задержавшись на пороге, он перекрестился, входя вслед за мальчиком в церковь.

Доктор Боголюбов стоял на клиросе; поверх больничного халата накинут был стихарь из белого льна – одежда цвета ангельских покровов.

Поминутно поправляя широкие рукава стихаря, доктор своим пациентам читал акафист Богоматери:

– О, пресвятая госпожа владычица Богородица. Со страхом и верою, любовию припадающе пред честною иконою твоею, молим тя: не отврати лица твоего от прибегающих к тебе… Избави всех, с верою тебе молящихся, от падений греховных, от навета злых человек, от всяких искушений, скорбей и бед и от напрасной смерти. Даруй нам дух сокрушения, смирения в сердце, чистоту помышлений, исправления греховной жизни и оставления прегрешений.

13

Граф Чистоплюйцев сразу почему-то приглянулся доктору. Приглянулся не как пациент – как человек. «Для того, чтобы сойти с ума, надо его иметь, это как минимум, и чем больше багажа в мозгу, тем больше вероятности попасть в Горелый Бор, – размышлял Болеслав Николаевич. – Спору нет, у «графа» предостаточный багаж, но… что-то смущает меня в истории болезни Чистоплюйцева».

Наступило лето; Иван Иванович обжился в Горелом Бору; выглядел истинным графом и вёл себя соответственно званию. Случилась однажды легкая стычка с завхозом. На глазах постоянно подыгрывая доктору, Ярыгин в душе презирал «весь ихний дурдомовский цирк», и потому нагрубил Ивану Ивановичу наедине – послал подальше.

– Хам! – вспылил побагровевший граф. – Ещё услышу – батогами на конюшне будешь бит!

И вот что удивительно: в ту минуту завхоз неожиданно для себя присмирел, виновато прогнувшись; потом-то спохватился, но было поздно – граф ушёл степенною походкой.

Среди привычек «неграфской жизни» осталась у него большая работоспособность; Чистоплюйцев съездил домой в сопровождении санитара, взял необходимые бумаги. (И фамильный самородок прихватил, предчувствуя чёрные дни). Одна палата пустовала пока что, и Боголюбов позволил графу заиметь свой кабинет; приезжали к нему сослуживцы, друзья и знакомые, поражались перемене Чистоплюйцева и вообще чудесам психбольницы; уезжая, горько перешучивались друг с другом: «Может, и нам сойти с ума, хоть на полгодика, а то житуха – невпроворот!»

Занимаясь делами, забывая, кажется, обо всём на свете, Иван Иванович раз в неделю всё-таки не забывал писать письмо турецкому султану и господам запорожцам; конверты относил на голубятню – «голубь мира доставит».