Волхов не замерзает

— А ты его знаешь?

— Нет.

— Я тоже не знаю. И не интересно знать.

Ладно, все ясно. А как этот дядька умеет исчезать!.. Приходит в село, занятое немцами, — отчаянный!..

Будто два Должино, два села… Одно — на виду, другое скрытое. Листья над водой, листья под водой…

Таня, когда ей невмоготу оставаться наедине со своими мыслями, бежит к Нине Павловне отвести душу.

Пробирается задворками, чтоб не встречать немецкой солдатни.

Дома у Васильевых — один Миша. Что-то мастерит, на Таню и не взглянет. Таня подошла к комоду, в который раз засмотрелась на фотографию в рамке, выпиленной лобзиком. Мальчишки и девчонки. Выпуск Должинской школы-семилетки. Давно ли это все было?.. Выпускной бал продолжался до утра. Потом кто-то предложил пойти по ржи, по любимым стежкам. Подхватили Нину Павловну под руки — и с песнями через все Должино. О чем рассказала им учительница в этот вечер?

В глухой тайге, оказывается, устраивают хижинки такие — ничьи. Одинокий путник найдет в них и кров, и солому, и дрова, чтоб согреться у очага. Перед тем, как вновь собраться в дорогу, сам принесет охапку хвороста — для другого. Каждый должен оставить что-то хорошее. Человек не для себя родится. Он появляется на свет, а для него уж многое приготовлено другим. Он умирает — и все остается людям.

Задумчиво взяла с этажерки книгу, перелистала, поставила на место, тронула струны мандолины, висевшей на гвоздике.

— Не играешь?

— Не до того.

Девушка спросила: заметил ли Миша, что кто-то срывает фашистские газеты и плакаты, — вот смельчак!

«Смельчак»? Миша от этого слова так хватил топором, что едва не попал по пальцу.

— Хорошо, только мало этого, — вздохнула Таня.

Мальчик отложил топор. А что еще можно сделать? В глазах его был такой жадный интерес, что Таня не выдержала, улыбнулась. Улыбка у Тани особенная — ребячливая и лукавая, лицо от улыбки сразу становится красивым.

— Я вот думаю, Мишук: немцы-гады считают, что все их боятся. Что все у них в ногах валяются. Если бы сделать что-нибудь такое… свое написать, что ли?..

— А ты знаешь, что сказал один человек? Напрасный риск — не храбрость…

Глаза у Тани потемнели, лицо погасло.

— Струсил? Я-то думала…

Дело принимало плохой оборот.

— Что ты, «струсил». Не я сказал это — греческий один полководец…

— Напрасный риск!.. Да разве это напрасный риск, Мишук, ты подумай!..

— Так он не про это. А про то, как ты с немцем тогда, помнишь, — «Гут молеко»…

— Греческий полководец…

Вот пристала! Миша подал тетрадку, чернила, проверил, плотно ли прикрыта дверь.

— Ладно тебе… Пишем?

Вскоре на столе лежали листки с печатными лиловыми буквами.

«Урожай прячь, а немцу — кукиш!»

«Парни и девчата! Не ходите на оборонные работы. Фашисты — убийцы ваших отцов и братьев».

— Надо бы про Ленинград… — Миша вопросительно посмотрел на девушку.

— А что мы про него знаем?

— Я знаю! Вокруг города глубокие рвы и насыпи. На дорогах волчьи ямы. Улицы оплетены колючей проволокой. Баррикады. На крышах — пулеметы и снайперы. В Неву вошли корабли. Сам Буденный прискакал…

— Буденный? И что ты все сочиняешь?

— А как же по-твоему?

— Ладно! — решительно согласилась Таня. — Пиши: «Не верьте брехунам. Город Ленина — наш, советский. Врагу там не бывать!»

Миша смазал опарой листовки, положил на дно ведра.

— Не боишься? — запоздало спросила Таня. — Смотри! И Нину Павловну не спросили…

— Не знаешь ты мою маму?..

Миша любил с шиком, не держась за коромысло, носить налитые доверху ведра, а тут и без воды крепко ухватился за коромысло. Тяжелыми показались пустые. Позади шла Таня. Любой фриц мог сейчас подскочить, позубоскалить, заглянуть в ведро, где лежали смазанные опарой листовки.

Таня озорно подмигивала, когда сын учительницы оборачивался.

— Иди, дружок! Смелее!..

Рукописные листовки вызвали много толков в селе. Странички с голубыми линейками вступили в поединок с фашистскими газетами и яркими плакатами.

Урядник скреб ногтями по доскам заборов, по церковной стене.

Забегал к Васильевым. Не знает ли Нина Павловна, кто под него подкапывается? Из должинских вроде никто в партизаны не ушел…

Миша посмеивался. Нина Павловна радовалась хорошему настроению сына, не подозревала ничего.

— Сходил бы к Саше, звал он. Мандолину просил захватить…

Чудной этот Сашка — захватить мандолину! Какая теперь сыгровка!..

Однако пошел. Монтер с гитарой валялся на кровати. Пышный красный бант повязан у головки грифа. Немков тихо перебирал струны и пел свое любимое — про море.

А берег суровый и тесен…
Как вспомнишь, так сердце болит.

— Что ж ты без мандолины? — встретил он Мишу. — Сто лет не репетировали. На сборную позовут — опозоримся…

О вечеринках думает! Рад, что не попал на войну. Окопался. А еще комсомольцем был!.. Говорил: «Мне с мальчишками лучше, они чище живут, меньше врут…»

— Ты куда, Михайло? Никак у тебя водица из глаз брызнула? Отчего?

— Так…