Волхв

Перевозчик махнул правым веслом, уходя от столкновения с очередным камнем:

— Здесь места дикие. Хоть и дорога недалеко. Да сколько по той дороге ходют?

— А ты, правда, перевозчик?

— А чего, не похож?

— Отчего, похож. Только…

— Что? Не поймешь, зачем тебя кинулся спасать?

— Ну, да…

— А мне все, кто против них, значит, наши.

Смагин хотел спросить, кто такие в его понимании «наши», но в этот момент лодка мягко ткнулась в мокрый песок, и Клёнке пришлось хвататься руками за борта.

— Приехали, — перевозчик затабанил весла и, выскочив на берег, потянул лодку подальше от воды.

Кленка выпрыгнул на землю и помог паромщику. Вдвоем они легко выдернули легкую посудину почти полностью на берег.

— Давай за дровами, — паромщик извлек из-под лавки знакомый котелок. — Обсохнуть тебе надо, а то ноги мокрые — простуда в носу, да и чайку заварим.

Клёнка послушно отправился в лес. Сушняка в лесу было навалено полно, и он легко насобирал солидную охапку.

Паромщик отложил рядом под руку топор, снятый с пояса, и надувая, словно меха, впалые щеки, уже пытался распалить дымящийся мох и кусочки коры.

— Давай сюда, — он махнул рукой.

Смагин кинул дрова рядом и, выбрав ветки потоньше, хотел помочь товарищу.

— Не суетись, — тот отобрал сушняк. — Я сам. Ты обувку стягивай, а то ноги совсем простынут.

Клёнка не стал спорить. Паромщик несомненно устроит костер лучше него. Он стянул сапоги и, перевернув, вылил по кружке воды из каждого. Он связал сапоги и, повесив пару на ближайшую к костру ветку ели, присел на словно специально уложенное здесь бревно и протянул голые ноги к горячему огню. Вечерний воздух быстро густел. Светлые сумерки повисли над хмурой водой. Деревья, утопая в обволакивающей серости, начали превращаться в силуэты. Тяжелые ветки елей кидали слабые тени по сторонам. Обычный лес на глазах превращался в загадочный и немного страшный. Клёнка опасливо обернулся на густые заросли за спиной и слегка подвинулся к набирающему силу костру. Перевозчик воткнул над огнем в песок две толстые ветки и на их переплетение повесил наполненный водой котелок.

Костер разгорелся. В сгущающейся темноте его гуляющие всполохи становились ярче и насыщенней.

— Гори, Ярило, пали злые мысли, разжигай добрые. — Паромщик подкинул в огонь несколько веток. — Как тебя звать-то, парень?

Смагин не шевельнулся:

— Клёнка. А тебя?

— А я Верослав. Веру свою славлю, то бишь.

— Родновер?

— Вестимо. А ты?

— Христианин. Хотя, — Смагин задумался, — сейчас я уже начинаю сомневаться. Христианин ли?

— Значит, совесть в тебе не убили. Иначе не сомневался бы.

— Может, и так, — Клёнка понуро поднял плечи и скинул длинные руки на колени. — Скажи, от чего так? Почему мы, русичи, враждуем между собой? Предаем, следим, доносим друг на друга? А? Наши деды ведь не были такими. Что с нами случилось?

— Эх, парень, парень. Неужто, стал бы я в лесу жить, знай я ответ. Никто того не знает. Но только так я скажу, вера греческая недобрая, раз позволяет другим страдать, тем, кто с ней не согласен. И не наша она. Зачем тогда наших мучает, как врагов? Людей режет в подвалах, села жжет, как будто в них хазары живут, ведунов до пояса рубить велит. А что они плохого делают? Только то, что людей лечат, да обычаи наши блюдут. Те, которые еще пращуры наши Даждьбог да Перун установили. Знать, кому-то они помешали. Вместе с нами, русичами. Ну, не нравится им, что вольно живем, никому дань не платим, рабов не держим. Своих в обиду не даем. Вот через это нас, я так понимаю, сничтожить и хотят. Мешаем мы им.

— А кому им?

— Кому им? То я точно не скажу. Знаю только, что есть такие, и не добра они нам хотят, а погибели, через смирение. Когда ж такое было, чтобы правую щеку наши прадеды подставляли, ежели их по левой ударят. Наоборот, сразу в ответку били. Только потому мы на свет и народились и живем до сих пор и деток растим, что не дали они слабину. А то бы желающих много нашлось нас обидеть да в полон забрать. Не правильно это, словами все сказать не могу, а душа плачет за родичей, русичей. Вот заставляют нас чужую греческую веру принять. А по ней мы получаемся не вольные люди, а рабы Господа? Так?

— Ну, так. — Смагин чувствовал глубокую правоту перевозчика, но ум сопротивлялся, Не хотелось признавать то, во что веровал с детства. Староверы говорят — греческая вера недобрая, а чужая и злая. Но Христос же не учил злу, о добре проповедовал. Он видел поступки того же Никифора, часто осуждая его в душе, но думал, что это просто человек плохой, а то, что он несет людям, то верное, хорошее. Ведь в церкви на проповеди он говорил очень правильные слова, про добро, про смирение. Смирение! И то, что он раб Божий, не вызывало отторжения ранее. Действительно, кто он такой по сравнению с Господом, червь да и только. И только сейчас, слушая горячие слова Верослава, он впервые задумался, что, может, и правда, не все в греческой вере русскому человеку подходит.