Волхв

– Значит, вы не во всем полагаетесь на интуицию? Задорный взгляд.

– Если б я знала, где находится отдел молодых людей…

– То нацепили бы на меня бирку и поставили в витрину? Она снова улыбнулась и окинула взглядом зал.

– Вообще-то я не люблю музеи. Особенно – устаревших ценностей. – Двинулась вперед. – Они говорят, тут выставлено похожее блюдо. Вот сюда.

Мы попали в длинный безлюдный коридор, уставленный фарфором. Я начал подозревать, что вся сцена отрепетирована: она без колебаний подошла к одной из витрин. Вынула блюдо из корзинки и медленно, держа его перед собой, зашагала вдоль рядов посуды, пока не углядела за чашками и кувшинами почти такое же, белое с голубым. Я подошел к ней.

– Вот оно.

Сличив блюда, она небрежно завернула свое в папиросную бумагу и, застав меня врасплох, протянула мне.

– Это вам.

– Но…

– Прошу вас. – Моя чуть ли не оскорбленная мина ее не смутила. – Его купили мы с Алисон. – Поправилась.– Алисон была со мной, когда я его покупала.

Мягко всучила блюдо мне. Растерявшись, я развернул его и уставился на наивный рисунок – китаец с женой и двумя детишками, вечные кухонные окаменелости. Я почему-то вспомнил крестьян на палубе, зыбь, ночной ветер.

– А я думала, вы научились обращаться с хрупкими предметами. Гораздо ценнее, чем этот.

Я не отрывал взгляд от синих фигурок.

– Из-за этого я и хотел встретиться с вами. Мы посмотрели друг другу в глаза; и я впервые почувствовал, что меня не просто оценивают.

– А не выпить ли нам чаю?

– Ну, – сказала она, – из-за чего вы хотели со мной встретиться?

Мы нашли свободный столик в углу; нас обслужили.

– Из-за Алисон.

– Я ведь объяснила. – Она подняла чайник. – Все зависит от нее.

– И от вас.

– Нет. От меня – ни в малейшей степени.

– Она в Лондоне?

– Я обещала ей не говорить вам, где она.

– Послушайте, г-жа де Сейтас, мне кажется… – но я прикусил язык. Она разливала чай, бросив меня на произвол судьбы. – Что ей, черт побери, еще нужно? Что я должен сделать?

– Не слишком крепко?

Я недовольно покачал головой, глядя в чашку, которую она мне протянула. Она добавила себе молока, передала мне молочник. Улыбнулась уголками губ:

– Злость редко кого красит.

Я хотел было отмахнуться от ее слов, как неделю назад хотел стряхнуть ее руку; но понял, что, помимо неявной издевки, в них содержится прямой намек на то, что мир мы воспринимаем по-разному. В ее фразе таилось нечто материнское; напоминание, что, ополчаясь против ее уверенности, я тем самым ополчаюсь против собственного недомыслия; против ее вежливости – против собственного хамства, Я опустил глаза.

– У меня просто нет сил больше ждать.

– Не ждите; ей меньше хлопот.

Я глотнул чаю. Она невозмутимо намазывала медом поджаренный хлебец.

– Называйте меня Николасом, – сказал я. Рука ее дрогнула, затем продолжала размазывать мед – возможно, вкладывая в это символический смысл. – Теперь я послушен своей епитимье?

– Да, если искренни.

– Столь же искренен, как были искренни вы, когда предложили мне помощь.

– Ходили вы в Сомерсет-хаус?

– Ходил.

Отложила нож, взглянула на меня.

– Ждите столько, сколько захочет Алисон. Не думаю, что ждать придется долго. Приблизить вас к ней – не в моей власти. Дело теперь в вас двоих. Надеюсь, она простит вас. Но не слишком на это уповайте. Вам еще предстоит вернуть ее любовь.

– Как и ей – мою.

– Возможно. Разбирайтесь сами. – Повертела хлебец в руках; улыбнулась. – Игра в бога окончена.

– Что окончено?

– Игра в бога. – В ее глазах одновременно сверкнули лукавство и горечь. – Ведь бога нет, и это не игра.

Она принялась за хлебец, а я обвел взглядом обыденный, деловитый буфет. Резкий звон ножей, гул будничных разговоров вдруг показались мне не более уместными, чем какой-нибудь щебет ласточек.

– Так вот как вы это называете!

– Для простоты.

– Уважай я себя вот на столечко, встал бы и ушел.

– А я рассчитывала, что вы поможете мне поймать такси. Нужно прикупить Бенджи кое-что к школе.

– Деметра в универмаге?

– А что? Ей бы там понравилось. Габардиновые пальто, кроссовки.

– А на вопросы отвечать ей нравится?

– Смотря на какие.

– Вы так и не собираетесь открыть мне ваши настоящие цели?

– Уже открыли.

– Сплошная ложь.

– А если иного способа говорить правду у нас просто нет? – Но, будто устав иронизировать, она потупилась и быстро добавила: – Я как-то задала Морису примерно тот же вопрос, и он сказал: «Получить ответ – все равно, что умереть».

На лице ее появилось новое выражение. Не то чтобы упорное; непроницаемое.

– А для меня задавать вопросы – это все равно, что жить. – Я подождал, но она не ответила. – Ну ладно. Я не ценил Алисон. Хамло, скотина, все что хотите. Так ваше грандиозное представление было затеяно лишь для того, чтобы доказать мне, что я ничтожество, конченый человек?

– Вы когда-нибудь задумывались, зачем природе понадобилось создавать столько разнообразных форм живого? Это ведь тоже кажется излишеством.

– Морис говорил то же самое. Я понимаю, что вы имеете в виду, но как-то смутно, отвлеченно.

– А ну-ка, послушаем, что вы понимаете.

– Что в наших несовершенствах, в том, что мы друг от друга отличаемся, должен быть какой-то высший смысл.