Волхв

– Какой именно?

Я пожал плечами.

– Гот, что субъекты вроде меня в этом случае имеют шанс хоть немного приблизиться к совершенству?

– А до того, что случилось летом, вы это понимали?

– Что далек от идеала, понимал очень хорошо.

– И что предпринимали?

– Да, в общем, ничего.

– Почему?

– Потому что… – Я перевел дух, опустил глаза. – Я же не защищаю себя, каким был раньше.

– И вас не волнует, как могла бы сложиться ваша судьба?

– Это не лучший способ преподать человеку урок. Она помедлила, снова оценивающе оглядела меня, но заговорила уже помягче.

– Я знаю, Николас, на том шутливом суде вы наслушались неприятных вещей. Но судьей-то были вы сами. И если бы, кроме них, о вас сказать было нечего, вы вынесли бы совсем другой приговор. Все это понимали. И не в последнюю очередь – мои дочки.

– Почему она мне отдалась?

– Мне кажется, то была ее воля. Ее решение.

– Это не ответ.

– Тогда, наверное, чтоб доказать вам, что плотские утехи и совесть лежат в разных плоскостях. – Я вспомнил, что сказала Лилия перед тем, как меня вытащили из ее постели; нет, им не все известно. События той ночи не укладывались в рамки загодя расчисленного урока; если они и были уроком, то не для меня одного. Ее мать продолжала:

– Николас, если хочешь хоть сколько-нибудь точно смоделировать таинственные закономерности мироздания, придется пренебречь некоторыми условностями, которые и придуманы, чтобы свести на нет эти закономерности. Конечно, в обыденной жизни условности переступать не стоит, более того, иллюзии в ней очень удобны. Но игра в бога предполагает, что иллюзия – все вокруг, а любая иллюзия приносит лишь вред. – Улыбка. – Что-то я копнула глубже, чем собиралась.

Я слабо улыбнулся в ответ.

– Но до того, чтобы внятно объяснить, почему выбрали именно меня, не добрались.

– Основной принцип бытия – случай. Морис говорит, что этого уже никто не оспаривает. На атомном уровне миром правит чистая случайность. Хотя поверить в это до конца, естественно, невозможно.

– Но к будущему лету вы решили подготовиться заранее?

– Кто знает, что из этого выйдет? Его реакция не предсказуема.

– А если бы Алисон приехала на остров вместе со мной? Такая вероятность была.

– Скажу вам только одно. Морис бы сразу увидел, что ее искренность подвергать каким-либо испытаниям излишне. Я опустил глаза.

– Она знает о…?

– Чего мы добиваемся, ей известно. Подробности – нет.

– И она сразу согласилась?

– По крайней мере, инсценировать самоубийство – не сразу, и при том условии, что обманывать вас мы будем недолго.

Я помолчал.

– Вы сказали ей, что я хочу с ней увидеться?

– Она знает мое мнение на сей счет.

– Что не стоит принимать меня всерьез?

– Когда вы говорите подобные глупости – пожалуй. Я обводил вилочкой узор на скатерти; пусть видит, что я настороже, что см не удалось усыпить мою бдительность.

– Расскажите, с чего все это началось.

– С желания быть с Морисом, помогать ему. – Она на секунду умолкла, затем продолжала: – В один прекрасный день, вернее, ночь, у нас был долгий разговор о чувстве вины. После смерти моего дяди оказалось, что мы с Биллом

– сравнительно богатые люди. Мы испытали то, что теперь называется стрессом. И поделились этим с Морисом. И – знаете, как это бывает? Рывок, гора с плеч. Все озарения приходят именно так. Сразу. Во всей полноте. И ничего не остается, как воплощать их в жизнь.

– Ив чужую боль?

– Мы никогда не были уверены в успехе, Николас. Вы проникли в нашу тайну. И теперь вы – как радиоактивное вещество. Мы пытаемся контролировать вас. Но удастся ли?

– Потупилась. – Один человек… ваш товарищ по несчастью… как-то сказал мне, что я похожа на озеро. В которое так и тянет бросить камень. Я переношу все это не так спокойно, как кажется.

– Ничего, у вас ловко выходит.

– Один: ноль. – Поклонилась. Потом сказала: – На той неделе я уезжаю – в сентябре уже не надо присматривать за детьми. Я не прячусь, я поступаю так каждый год.

– К… нему?

–Да.

Воцарилось странное, почти извиняющееся молчание; словно она поняла, что во мне вспыхнула незваная ревность и что эта ревность оправданна; что властная связь, выстраданная общность существуют не только в моем воображении.

Взглянула на часы.

– Друг мой. Мне так жаль. Но Гунхильд и Бенджи будут ждать меня у Кингз-Кросс. Ох, пирожные, такие аппетитные…

Они остались на тарелке, нетронутые, во всем своем вычурно-пестром великолепии.

– За удовольствие так их и не попробовать стоит заплатить.

Она весело согласилась, и я помахал официантке. Пока мы ждали счет, она сказала:

– Забыла вам сообщить, что за последние три года Морис дважды перенес тяжелый инфаркт. Так что следующего… лета может и не быть.

– Да. Он говорил мне.

– И вы не поверили?

– Нет.

– А мне верите?

– Из ваших слов трудно заключить, что с его смертью все кончится, – уклончиво ответил я.

Она сняла перчатки.

– Как странно вы это сказали.

Я улыбнулся ей; она улыбнулась в ответ.

Она хотела что-то добавить, но передумала. Я вспомнил, как Лилия иногда «выходила из роли». Дочь, мерцающая в матери; лабиринт; дары пожалованные, дары отвергнутые. Замирение.