Волки

– Может, это не положено, но мы люди обыкновенные, неученые… Так что вы уж простите… Меня, как хозяина, интересует, поскольку Илья Николаич на квартире состоит, в одном с нами помещении… Человек он вроде спокойный, преклонный уже старик… Я так понимаю – это что-нибудь из-за пожара этого, что случился, да?

– Примерно так, – не сморгнувши, ответил Баранников. – Выясняем просто, отчего он загорелся, пожар этот. От него ведь и родственник Ильи Николаича пострадал…

– Афанасий-то Трифоныч? Да, уж это беда так беда! Он меня хорошо знал. Бывало, что и чинить ему кой-чего приходилось, водопровод иль так что, по мелочи… Сам-то я слесарь, на затоне, семнадцатый год… Встретит, попросит, – такому человеку почему не уважить?.. А про Илью Николаича если вы что думаете – так его той ночью и не было тут вовсе. Он уж утром про все узнал. Катька, вот она, дочка моя, к нему на грибоварню бегала, – указал он на девочку со зверочьими глазками, жавшуюся под одеялом к материному плечу. – В седьмом уж часу…

– В половине седьмого, – поправила девочка, не пропускавшая ни одного слова из того, что говорилось в комнате.

– Я, правда, на часы не глядел, чтоб сказать точно…

– А я глядела! – подала голос девочка. Глазенки ее посверкивали смело, бойко.

– Ну, раз глядела, значит, в полседьмого… Мы ее посылали. Вернее сказать – Дуня, вот жена моя, посылала. Как же, говорит, такая страсть, а Илья Николаич где-то, ничего не ведат! А Катька прибежала – он уж знал. Бабы грибы сдавать принесли – и сказали…

– И вовсе не бабы, а Клавка Шулякова, она одна-то и знала! – поправила девочка.

– Ну, Клавка, – согласился мужчина. – А она кто есть – не баба, что ли?

Баранников слушал с профессиональным вниманием. Когда мелькнуло имя Клавки Шуляковой, он записал его на вытащенной из кармана карточке и быстро черкнул рядом еще какие-то замысловатые значки, понятные только ему.

Железные ходики на стене с гирьками в виде еловых шишек размеренно отстукивали минуты.

– Может, к Мировицкому подняться? – вслух подумал Баранников, когда они с Костей, попрощавшись, выбрались из подвала в дощатые сени.

– А чем он сможет помочь? – вопросом ответил Костя. – С Мязиным общения у него почти нет. Да и неудобно будить в такой поздний час, только пугать старика…

– Нет, давай подымемся, – не слушая Костю, сказал Баранников, направляя на ступеньки фонарь и начиная взбираться по скрипучей лестнице. – Раз уж мы здесь – почему бы не поговорить? А насчет беспокойства – это ничего, мы извинимся… Какая к нему дверь, их тут три – прямо и две направо?

Хозяин дома стоял внизу, в освещенном прямоугольнике открытой двери.

– Прямо, – сказал он услужливо. – К Евгению Алексеичу прямо. Направо – там другие люди живут.

Баранников постучал в дверь, – негромко, потом посильней.

– Евгений Алексеич! Это я, Баранников! Спит, наверно, – подождав и не слыша ответа, проговорил он. – А дверь не замкнута, – удивился он затем и потянул за ручку. – Евгений Алексеич! – позвал он, приоткрывая дверь пошире.

Вдруг Баранников издал странный короткий возглас, даже не возглас, а вскрик, как человек, чем-то необычайно пораженный, и на две-три секунды оцепенело застыл возле приоткрытой двери.

Костю, находившегося в начале лестницы, пронзило чувство острой безотчетной тревоги.

Он взлетел по порожкам и, с шумным дыханием, из-за плеча Баранникова увидел то, что заставило Виктора издать свой возглас и оцепенеть: в желтоватом луче фонарика увидел ноги Мировицкого в стоптанных, кривых, зашнурованных бечевкой брезентовых полуботинках, висящие и покачивающиеся рядом с блестящей плоскостью покрытого веселенькой клетчатой клеенкой стола…

Двадцать четыре ноль-ноль

Удивительно, непостижимо это свойство человеческой души – надеяться. Надеяться даже тогда, когда уже нет никаких надежд, когда разум уже совсем отчетливо понимает полную их тщету…

Пока ждали прибытия врачей, все – и Костя, и Баранников, и всполошенные жильцы – находились в этом состоянии надежды, надежды неизвестно на что, на какое-то чудо, может быть. А вдруг! А вдруг медицина сумеет, вдруг она сможет!

Баранников первый нашел силы подавить в себе растерянность и обрести необходимую в его положении деловитость.

Он бегло, но достаточно подробно осмотрел комнату, предполагая найти оставленную Мировицким записку. Нет, записки Мировицкий не оставил.

Тело Евгения Алексеича, снятое с бельевого шнура, лежало на кровати, поверх серого суконного одеяла, слегка наискосок; длинные его ноги в брезентовых полуботинках, показывая толпящимся в дверях стертые подошвы с впечатавшейся в левый каблук канцелярской кнопкой, безвольно свешивались за край кровати.