Волки

Звонко защелкали под арочными сводами шаги, умноженные гулом до топота несметной толпы. Николай, сжавшись, пугливо задергал головой: казалось, на него идут со всех сторон, изо всех углов, изо всех простенков. Все в нем рвалось бежать, все в нем уже бежало от топота надвигающихся шагов, но сам он, не вставая, сидел на полу, прижимая к груди помятую жестяную банку. Еще не все золото было в ней, добрая половина монет, жарко горя, еще была на полу, и он с бешеной торопливостью скреб по ним свободной рукою, стараясь захватить их побольше. Но они точно перестали даваться в руку: он их схватывал, сжимал, а они выскальзывали, высыпались…

В потоке солнечного луча, ломая его и застя, мелькнули плотные тени, показавшиеся Николаю огромными, великаньими, и, точно пушечный гром, раскатился на всю церковь голос, непонятно-веселый, непонятно-довольный, как бы упав на низ откуда-то сверху, из-под самого купола:

– А вот и главный герой… Николай Чунихин, собственной персоной! И даже добыча при нем!

Трижды убийца

– Ну, что ж в молчанку-то играть? Старика мы нашли, найдем и бабку. Только для тебя же лучше, если сам покажешь…

Баранников жестко нажимал на каждое слово.

Ерыкалов в сторонке отряхивал мундир: он больше всех измазался, когда обыскивали церковное помещение, искали, нет ли еще вещественных доказательств, еще каких улик.

Колька вел себя в полном соответствии с размерами своих преступлений. Мелкий воришка, будучи пойман, вопит, льет деланные слезы, отпирается. Николай же при аресте впал в состояние шока. А когда его подвели к раскопанной яме позади храма, так он и вовсе закаменел: выкатил белесые, как у обваренного рака, глаза и начисто лишился речи. Он только густо, до лиловости, наливался кровью и удушливо дышал, ни словом не отвечая на вопросы.

До чего же здоровенные были у него плечи, иссиненные татуировкой ручищи, какая могучая сила жила в них! Кинься он на Баранникова и милиционеров – с ним бы не справились всем гуртом. У Кости даже мысль вертелась: шепнуть Баранникову – связать бы Кольку для безопасности. Но Колька, видать, так был подавлен, что не помышлял ни о сопротивлении, ни о бегстве. Мощные его плечи обвисали безжизненно. Он даже фуражку свою несколько раз обронил, пока его водили по храму во время обыска.

– Забрался сюда давно?

– Вчера… – чуть слышно выдохнул Николай.

– Правильно, вчера, – согласился Баранников, как будто он в точности знал про Кольку все и теперь лишь сличал его ответы с истиной.

– А когда?

– Помню, что ль… Вечером…

– А не раньше? Может, в ту еще ночь, а?

– Не… – мотнул Колька лохматой головой.

– А ту ночь как ты провел?

Колька, сопя, склонившись, ковырял пальцами «краба» на своей моряцкой фуражке.

– Ну, что ж молчишь? Дома тебя не было, на Верхней Пристани – тоже. Где ж ты был?

Колька с треском выщипнул из «краба» нитку.

– Деньги у тебя откуда такие?

– Зарплату получил! – со смешком, как бы отвечая за Кольку, вклинился Мрыхин.

– Зарплата ему идет ноль целых хрен десятых, – сказал Ерыкалов осудительно. – Работничек еще тот! Одни прогулы. По части зашибаловки – тут он, верно, передовик…

– Значит, посуду сдал! – весело догадался Мрыхин.

Баранников смотрел на Кольку с прищуром, как будто видел его издалека. В нем, чувствовалось, что-то собирается, подобное электрическому заряду; он как бы берет разбег, чтобы приняться за Чунихина уже по-настоящему. Он и разглядывал-то Николая так, словно прицеливался, выбирал местечко поуязвимей.

– Деда ты как – придушил или пристукнул? Камушком, вероятно? Практика у тебя вроде бы уже есть…

– Не знаю, про что это вы говорите… – сопя, лиловея, выдавил Колька. Корявые его пальцы терзали, теребили «краба».

– Фуражечку-то пожалей. Ишь, какая она у тебя нарядная. Капитанская! – сказал Мрыхин с иронией. – Капитан с разбитого корыта!

– Еще раз спрашиваю – бабку куда дел? – В голосе Баранникова уже был накал. – Где ты ее присыпал? Или, может, ты ее в колодец? Ну?

– Чо – ну? – озлясь, огрызнулся Николай. – Сначала запряги, потом нукай! Заладили – дед, бабка! Может, еще и репка где? Ничо я не знаю, понятно? Спал я. И все. И ничо я больше не знаю!

– Спал? – неожиданно спокойно, пропуская дерзость, переспросил Баранников. – Все, чем ты тут занимался, – это только спал. Другого места тебе поспать не нашлось. Дома тебя мухи кусают…

Еще секунду он пристально изучал Кольку, затем снял с него взгляд – точно бы полностью, вмиг утратив к Чунихину интерес, как человек, который все знает и которого совершенно напрасно, бесталанно путают, попусту отнимая у него время.

– Так, кто останется с ним? – спросил Баранников, обращаясь к милиционерам. – Товарищ Мрыхин – вы? Но одного мало, надо кому-то еще… Позовите из лодки моториста. У него есть оружие?

– Ох, страшно! – скорчил Мрыхин на своем веселом лице гримасу. – Детинушка – Микула Селянинович… А если он – того?

– А если он того – так в лоб ему, и пускай он потом в небесной канцелярии жалится, – сказал Ерыкалов грозно, намеренно запугивая Кольку.

– Понял? – спросил у Кольки Мрыхин, вынимая пистолет и ставя его на боевой взвод.