Волки

Лошади в панике рвались с привязи и уже криком кричали, срываясь на визг. Мандос изумлённо смотрел на них, не зная, что ему предпринять. Такого поведения он никогда прежде не видел, даже во время ночёвок в глухом лесу, когда вокруг лагеря нарезали круги серые.

Вдруг на периферии зрения проявилось какое-то движение. Мелькнула размытая тень и почти сразу затрещала соломенная крыша мазанки.

Мандос резко обернулся и увидел, как крыша обрушивается внутрь. В доме закричали. Что-то тяжёлое изнутри ударило в стену, едва не пробив в ней брешь. Захрустели прутья, потрескалась покрывавшая их глина.

Паннонцы и бритты орали нечто нечленораздельное. Их крики пульсировали ужасом.

Мандос рванулся к двери. На самом пороге его сбил с ног Тестим. Он кубарем выкатился наружу, зажимая живот руками. К нему подскочил Авл.

— Тестим!

Раненый выл нечеловеческим голосом, пытаясь запихнуть кишки в распоротый живот.

На пороге показался Анектомар. Он тоже орал, как и все в доме, и пятился наружу, отмахиваясь мечом от чего-то или кого-то, убивающего дозорных. Мандос вскочил на ноги, но помочь бритту не успел. Тот вдруг обмяк и по дверному косяку сполз на землю.

Вспыхнула полуразрушенная крыша. Мандос рывком отшвырнул Авла прочь от Тестима, глаза которого уже остекленели.

— Беги!

Авл кувыркнулся через голову, вскочил, оглянулся и, спотыкаясь, бросился бежать. В метель. В никуда.

На пороге возникла здоровенная тень. Пламя разгорающегося пожара высветило фигуру, отдалённо похожую на человеческую. Мандосу показалось, что его обезумевшее сердце сейчас пробьёт грудь.

— Кто ты такой, ублюдок?! — прорычал паннонец.

Тень не ответила.

Разведчик перехватил меч двумя руками.

— Ну, иди сюда, тварь!

И тень послушалась.

II. Беглец

Туман. Бледная дымка неподвижно висит над гладкой поверхностью воды. Порыв ветра и она исчезнет, растворится в стылом воздухе осеннего утра…

Ветра нет. Ни света, ни тьмы. Серое безмолвие плотной пеленой предрассветного полумрака застилает глаза. Какой маленький мир… Протяни вперёд руку, и она скроется за его несуществующей границей. Кончики пальцев теряют чёткие очертания, сливаются с туманом. Маленький бесконечный мир вечной осени, ничто посреди нигде. Может быть, это уже смерть?

Туман. Сморщившийся, почерневший лист, соринка в глазу великана, медленно скользит в мутном зеркале озера, увлекаемый водоворотом подводных ключей. Парит в вечности полусна, серого мира остановившегося времени, границы между ночью и днём.

Полусон. Дыхание замедленно, веки налиты свинцом, а стоит приподнять их, потратив последние силы — перед глазами плывут размытые тени неведомых чудищ. Они тянут свои когтистые руки в намерении схватить, сожрать.

И откуда-то из тёмных глубин спящего разума приходит спасительное осознание, что это лишь еловые лапы.

Быть может, нужно бороться? Встать, сделать шаг. Это же так просто.

Нет сил.

Полусон забрал их все, без остатка. Убил призрачную надежду, что сегодня удастся избежать неумолимо подступающего безумия. Громовержец за что-то разгневался на Владычицу луны и нагнал свинцовых туч, скрывших её лик. В ночь своего союза с Сабазием Бендида-охотница, Великая Мать, оказалась слепа. Серебряный свет полной луны не смог пробиться сквозь тучи, но проклятая кровь подданных рогатого бога всё равно пробудилась. Ничто ей тучи…

Значит, все бесполезно. Не убежать, не спрятаться даже под землю. Безумие всё равно настигнет. Даже в самые чёрные дни истерзанная душа ещё не знала такого беспросветного отчаяния.

Ночью шёл снег. Настоящая метель, такая редкая в это время года. Земля за последние несколько дней подмёрзла, но озеро ещё не успело спрятаться от наступающей зимы под ледяным щитом. Снежинки умирали, касаясь волн. К утру ветер стих и родился туман. Будто облако село на землю и вобрало в себя всю округу.

Сколько же длилась эта проклятая ночь? Может быть, тысячу лет. Время замерло, почти остановилось, потекло лениво, словно мёд.

Казалось, утро уже никогда не придёт. А потом разгоряченного лица коснулась целительная прохлада.

Вернулся ветер. Не тот вихрь, что накануне гнал снежное облако и наслаждался собственной силой, заставляя кланяться деревья. Другой. Лёгкий, едва ощутимый ветерок.

Серые клочья неспешно поплыли над водой, исчезая в небытие, оседая инеем на камнях, на стеблях травы, на листьях папоротника.

Зыбкая ткань реальности затрещала по швам, обнажила яркое многоцветье красок. Они стремительно и неудержимо ворвались в маленький серый мирок и заполнили его подобно водам, прорвавшим речную запруду.

И полусон отступил.

Возле кромки воды, в пещерке, образованной обрывистым берегом и спутанными, обнажёнными корнями кривотелой сосны, согнувшись, словно младенец в утробе матери, сидел человек. Он неуклюже кутался в грязно-бурую, кое-где протёртую до дыр меховую безрукавку. Она явно была ему велика, но укрыть его полностью, подобно одеялу, не могла. Потому человек и скорчился в три погибели, словно пытался стать меньше и целиком спрятаться от жгучего холода.