Волки Дикого поля

В один из дней ревуна-сентября, приехав из сторожи в Диком поле, Евпатий явился домой, дабы попариться в мови и отдохнуть под отчим кровом.

Переступив порог горницы, перекрестился на образа, поклонился родителям.

Матушка Надежда обняла сына, поцеловала в голову и торопливо перекрестила макушку, всплакнув при этом.

– Больно рано ты возвернулся ныне… Что там в стороже? – грозно спросил Лев Гаврилович.

– Пока тихо, батюшка, но я чаю, тишь эта невразумительная и шаткая.

– Отчего ж?

– Видели на той стороне костры многочисленные, коих прежде не случалось.

– И что с того, что костры? Степняки жгут, а мы бойся?

– Я чаю, сами степняки чего-то опасаются, батюшка.

– О как! – воскликнул Лев Гаврилович. – Князю поведали?

– Савватий поспешил.

– Ладно, иди с сестрой обнимись да Меланьюшку почемокай.

– Сестрица! – обрадовался Евпатий. – Здравствуй, милая! А где маленький цветочек?

– Только что заснула, всё капризничала… Зубки режутся у нас.

– Ох ты! Большая становится уже.

Осторожно открыл дверь и заглянул в светёлку.

– Спит… Почто сама, где твой Дивей?

– В Новый город подался с товаром…

– Тяжек хлеб его, как погляжу, отдыха не ведает в набивании мошны.

– Евпатий, – строго сказал отец. – Всякому своё. Кто отчину бережёт, кто товары стережёт. Не для всякого меч в руке хорош, кому и мерило сойдёт.

Любомила вздохнула озадаченно – она знала: брат считает, что всякий рязанец мужеского пола должен непременно быть воином и защищать землю от ворога внешнего, а уж потом кем захочется. А её муж Дивей – купец в третьем поколении, удачливый купец, весь в своего отца Звягу. В своё время батюшка решил, что породниться с богатым гостем Звягой, который часто бывает в заморских странах, хорошо. Евпатий был недоволен, но против родителя сказать не решился, однако Любомилу всякий раз вышучивал. Вот и сейчас не удержался, но сестра не обижалась, только сокрушалась всякий раз, что её суженый не воин.

– Евпатя, что скажу тебе, – прошептала на ухо, когда отец вышел в горницу.

– Что за таинство? – удивился брат.

– Днесь встретила дочь воеводы Данилы Данилыча Елену… О тебе спрашивала, где ты да что ты. Я сказала, что который день в стороже обретаешься. А она лишь вздохнула и далее пошла. Ох и ладная девка! Боевая такая! Говорит, сама бы взяла меч, будь отроком, да в сторожу с тобой поехала.

– И впрямь боевая девчонка! – ответил он, чтобы только ответить, и разом почувствовал, как радостно забилось сердце, как захлестнула всё его естество тёплая волна.

– Ой, Евпатя, а ты покраснел! – воскликнула Любомила. – Знать, люба она тебе?

– Сестрица родная, – прошептал Евпатий. – В целом свете ничего не страшусь, окромя гнева Божьего да немилости родительской… А при мыслях о ней робею, как служка монастырский пред ликом Спасителя. Прямо напасть какая-то!

– Да не напасть это, а – лада она твоя, искра Божья. Не страшись… Я знаю, что это такое, хоть и молодше тебя на два лета, а мы, бабы, в этом большее разумение обретаем и пораньше вас. Вот и Дивеюшка мой тако же робел и краской покрывался, хотя и не дружинник. Люб ты ей, верь мне, брате. Глаза её, что в зеркале венецианском, что в отражении воды, истину твердят: люб.

– Не серчай, сестрица, за Дивея, это я так, без злобы, – сердечно повинился перед сестрой. – Ведаю, что отчине нашей потребны и воины, и купцы, и землепашцы.

– Я не серчаю, брате, – ответила Любомила. – Да и он, мой супруг, почитает тебя, а над своим званием купецким и сам иной раз посмеивается.

– Ин ладно! – отвечал Евпатий. – Доскажи о Елене. Ране-то её и не видно было.

– Шестнадцатая весна минула девке, – говорила сестра. – Соблюдалась и грамоте училась в монастыре под Муромом. На днях только возвернулась под отчий кров.

– Евпатий! – раздался голос батюшки. – Зайди в горницу.

Лев Гаврилыч стоял у дубового стола и разглядывал большой кусок пергамента, на котором были изображены рязанские и владимирские земли, а также небольшой кусочек территории Дикого поля.

– Не дописал иконописец, – в сердцах произнёс Коловрат-старший. – Покажь, где огни наблюдались?

Евпатий всмотрелся и пальцем, не касаясь пергамента, указал в юго-восточном направлении.

– Здесь, батюшка, и чуть глубже…

– Пообвык не тыкать пальцем в сию драгоценную роспись? Хвалю! За наблюдательность тоже. А вот за то, что возвернулись, не прознав, что в степи происходит, за то похвалить никак не могу. А вот, будь князем либо воеводой твоим, подверг бы наказанию…

– Батюшка, ты для меня выше любого воеводы, выше князя. Прикажи, и я немедля отправлюсь…

– Остынь, сыне, тем другая сторожа озадачится. Сбирайся в мовь, попарься да отдохни.

Евпатий шагнул к порогу горницы и застыл. Весь его облик излучал робость и нерешительность.

– Батюшка…

– Чего?

Лев Гаврилович пристально всматривался в карту.

– Ступай, сыне, мне недосуг.

«Ладно, – думал Евпатий, – нынче и впрямь недосуг… Спросить бы её прямо и без утайки, люб я или нет… Коли люб, и сватов засылать можно. А коли не люб?.. Такого быть не может. Ну уж случись такое, уеду на самую дальнюю южную заставу, стану смерти искать».