Волки Дикого поля

О Липицкой битве было сказано так: «И восстал брат на брата, сын на отца, друг на друга! И лилась невинная кровь рекой, перекрывая и Гзу и Липицу. Бесчисленно побито русичей за престол владимирский в той ужасной сече. Око не может всё охватить, а ум человеческий домыслить избиенных. Звери зверьми, а не Божьи создания, именуемые человеками, сошлись в битве той. Раненых безбожно дорезали победившие и раздевали донага. Разве так поступают люди добрые? И где конец зверству людей друг над другом? И где окончание диким распрям?..»

…Летописец Успенского монастыря Макарий с утра маялся головной болью.

Проохав до обеда, поел чуток пареной репы безо всякого аппетита, а затем стал помогать собратьям-чернецам выскрести трапезную, надеясь, что голова уймётся, отвлекаясь от мыслей. Ан не тут-то было: болью, кажется, стал заполняться весь внешний мир.

Надрывно гудел колокол, разрывая череп изнутри, ему вторили малые и средние колокола: динь-дон, динь-дон, давя на барабанные перепонки; а в глазах стали прыгать небольшие чертенята.

«Изыди! – боялся Макарий. – Изыди прочь, вражий сын!»

И крестился многократно. Однако понимал, что крестного знамения недостаточно…

Чертенята отступили только после того, как Макарий с трудом приволокся к иконе Спасителя в главном соборе, свалился перед ней на колени и челом стал трескаться о кирпичные плитки пола.

«Охти мне, грешному, охти мне, окаянному! – трепыхался Макарий всем своим тщедушным телом. – Согрешил, оскоромился, блудяга, запахом жирным в постный день! Прости меня, Господи!»

Обращаясь душой и сердцем к Создателю всего сущего на земле, непрестанно чтя молитвы, через некоторое время почувствовал, что колокола литые в его пустой голове звякать немилосердно постепенно прекращают.

Ободрённый, прочёл ещё несколько раз «Отче наш», прислушался к совсем утихающим толчкам боли в затылке, лишь потом поплёлся в келью, многократно с надеждой оборачиваясь на икону Спасителя.

– В истинной вере спасение православного! – со значением подняв указательный палец вверх, прошептал Макарий. – Что нам ваши знахари? Изыди, антихристово племя, язычники окаянные! Спасение даёт лишь Всевышний.

В келье его ждали свитки, листы пергамента и писало, которым он володел, как добрый княжеский дружинник мечом и копьём.

Холодно. Сыро. Лампадка пред иконкой Богородицы едва теплится.

Макарий несколько раз перекрестился, переламываясь в глубоком поклоне.

Присел на скамью и вдруг услышал тишайшее шевеление высохших берёзовых веток, коими подметал пол в келье.

– А, это ты, Миша, – позвал серую мышку. – Выходи, не боись… Я припас крошек тебе хлебных, охти они и скусные!

Вынул кусочек холста, развернул, вытряхнул на ладонь содержимое.

– Тебе о-го-го как хватит! Это мне маловато… Да и к чему монаху еда? Поститься надобно чаще, сам Господь и воздаст…

Показалась острая мышиная мордочка. Принюхиваясь, приблизилась к человеку. Доверчиво ткнулась в лапти.

– Ай, молодца! – воскликнул Макарий. – Поешь, божья тварь.

Мышку он не приручал – можно сказать, что приручилась она сама. Как-то, свалясь в простуде сырым осенним днём, бр'eдя в полусне-полуяви, наткнулся он дланью на крохотный тёплый комочек. Погладил бережно… Придя в сознание, решил, что пригрезилась ему сия божья тварь. Но она вдруг появилась, вот так же, из-под берёзовых прутьев.

– Пока ты трапезничаешь, я вещать стану…

Высыпал крошки на пол, ближе к столу, потом прошёлся по келье взад-вперёд, что-то обдумывая, кашлянул пару раз и, выразительно подняв кверху указательный палец, жарко заговорил:

– Да, да, Миша… А я-то думаю, отчего ж Господь наградил меня ныне болью головной. Ан за гордыню… За вольнодумство и порицание сильных мира сего. Странные люди случились в обители намедни. Калики перехожие. А ранее в дружинниках княжьих состояли. Ныне кто в дружину возьмёт? Вот и перебиваются милостыней, кто без шуйцы, кто без десницы. А у кого и ноги нету. Больно мне за них, больно на неправедность мирскую. Оттого и укрылся я в Божьей обители, надеясь отойти от обид и страданий, но они и здесь настигают. Ибо мир зол, свиреп, аки пардус, добра в нём чуток, и то не для нас, сирых и грешных…

Летописец остановил хождение, внимательно посмотрел, как мышка подбирает крошки, и продолжил:

– Битва при Липице, Миша, вот где боль, вот где стон людской… Самая неправедная битва за всю многовековую историю Руси нашей многострадальной. И ведь чего удумали, а?! Князья которятся[2], простолюдины погибают. И как погибают, Миша!

Он схватился за голову обеими руками, потом воздел их кверху и прокричал:

– Звери ненасытные, вот кто такие те, кои на брань неправедную, заведомо лживую, посылают слуг своих верных! И глава моя тяжко страдала от того, что поведать мне ныне надобно о битве той зловредной, сам отец настоятель повелели. Ибо ждут в княжьем дворце, ждут описание подвигов великих по истреблению витязей земли родимой – витязями же земли родимой. Каково?!

Он повёл хитрым взглядом в сторону мерцающей лампадки.

– Напишу, – сказал тихо, но со значением. – Ох и напишу… Нет больше сил моих в угоду кривды стараться.