Волки и вепри

А тут ещё у Кольгрима режутся зубки. Ничего, прорежутся острые клыки битвы! Ликом малыш удался в отца, но и от матери кое-что унаследовал. Его полночные крики, его кошмары — лезвие по материнскому сердцу, по сердцу ведьмы. Таково бремя колдовского дара — проклятия, благословения и единственного наследия Фрейи Коллинга. С этим наследием Кольгрим станет истинным сейдманом, а весь этот гадкий, скверный, жадный городишко к тому времени сгниёт и обратится в труху. Пусть Сельмунд сучит паучьими лапками, прядёт липкую сеть на златокрылых мух, снижает подати, отменяет пошлины, мудрит со всем этим хозяйством — всё истает, всё пойдёт прахом!

Уснула Хейдис кона за час до рассвета.

…Шептались, что молодая королева — колдунья и занимается чёрным сейдом, а Тюра кухарка клялась, что видела, как Хейдис летает по ночам над городом на посохе. Так или нет — доподлинно никто не знал. А и знали бы — ведьма закрылась бы Сельмундом, как крепкой дверью. Слухи ходили всякие, но дивно ли это для стольного града? Надо же добрым людям обо что-то чесать языки!

Ещё говорили, будто бы Хейдис не живёт с Сельмундом как жена с мужем, но это-то как раз никого не удивляло. Кто такая Фрейя Коллинга, и кто такой этот косой барсук!

Эрне же, рыжей дочке дворецкого, весьма льстила мысль, что она прислуживает не просто высокородной госпоже, а фьёлькуннингри-коне[14], королеве-чародейке. Порою мечтала она, что Хейдис возьмёт её, конопатую, в ученицы, и тогда-то… тогда-то… ух!

Однажды по весне, когда снега едва сошли и на Колль-реке начался ледоход, в одну из тех самых проклятый ночей, когда на небе нет месяца, а горожане либо забиваются в свои промозглые щели, моля всех богов, либо же вовсе покидают столицу, дворецкого зачем-то послали в личные покои королевы. Посреди ночи, за час до рассвета. Кто его послал и по какой надобности, никто так и не узнал. Эрна тоже не узнала. Ей в ту ночь, как и многим гримсальцам, скверно спалось. Служанки жили не в палатах коны, но в соседних комнатах на третьем ярусе, чтобы всегда были под рукой. Увидев батюшку со свечой в руке, шагающим по переходу к опочивальне госпожи, Эрна удивилась и тихонько проследовала за ним.

Но куда большим было её изумление, когда навстречу дворецкому вышла Хейдис, одетая в длинный плащ и больше ни во что, держа в руке вычурный посох, а рядом с ней шагал, пошатываясь и улыбаясь, Тивар Охотник. Бывший король. Почти четыре года как мёртвый. На нём были те самые одежды, в каких его положили в курган. Высокие сапоги, кожаные штаны, зелёный плащ с завитушками, шляпа с пером. Нож за поясом. Усопший король, убитый в поединке старшим братом, был неотличим от живого человека. Мило болтал и смеялся, обнимая любимую супругу. Вовсе не походил на бездумного, беспощадного драугра, вроде тех, что наводнили город, а теперь, за час до рассвета, едва затихли. Эрна тонко пискнула от испуга и затаилась.

Увидев королевскую чету, Эрнгард остолбенел, выронил свечу. Открыл было рот, но Хейдис приложила палец к устам — тише, мол, а Тивар Охотник лишь грустно улыбнулся и покачал головой. Или Эрне так показалось.

А потом один из Белых плащей коротко, не глядя, ткнул Эрнгарда ножом в грудь и отволок ещё живое, подрагивающее, истекающее кровью тело куда-то по переходу. Дочь дворецкого зажала рот, давясь слезами. Сидела в углу, коченея вовсе не от холода, целый час, а то и дольше, пока живая королева и мёртвый — ну мёртвый же! — король не натешились и не распрощались. И лишь потом вылезла из укрытия, моля всех богов и духов, чтобы затёкшие суставы не хрустнули предательским щелчком.

Она не видела, куда удалился неживой Тивар конунг. Испугалась? Какое там — у неё на глазах убили отца. Будет ли тут до чародейских тайн. Прошла за кровавым следом и долго, до безумия долго стояла над телом милого батюшки, не смея прикоснуться. Затем склонилась и поцеловала в чело, на котором больше не было морщин и складок.

А уж затем побежала с криками и стонами — мол, убили, убили, труп во дворце…

— Хорошо, — сказал на это Хаген. Взор его сиял. Отблеском ножа самой Смерти.

Друзья переглянулись и уставились на него несколько неодобрительно. Торкель же не сробел в кои-то веки влепить ему звонкий подзатыльник.

— Хорошо, — повторил Хаген, — и хорошо весьма.

Потом встал с рундука и земно поклонился дочери дворецкого.

— Неоценима твоя помощь в этом деле, Эрна Эрнгардсдоттир! Я уже вижу узор на этой вышивке, почти целиком. Недостаёт, пожалуй, клочка-другого, но это оставим назавтра. Время нынче позднее, а Высокий даёт совет, если помните, решать дела на свежую голову. Коли мы сохраним наши головы в целости до утра — считай, повезло! Но мне так думается, — добавил сын Альвара, — что Хейдис кона может тебя хватиться в любой миг, и потому…

— О, я всё понимаю, — не без сожаления кивнула Эрна, поднимаясь и разглаживая складки на платье. Торкель взял её за руку:

— Идём, провожу тебя.

Тут в комнату вошёл Хродгар. Взор его был мрачен, а лицо раскраснелось. Друзья редко видели своего хёвдинга столь взволнованным.