Волки Одина

Тут же послышались охи и оскорбления, и я пожалел, что вообще открыл рот. Обозвав Брама козлиным дерьмом, я встал и направился на корму, где рассчитывал найти Кнута – он-то не будет напоминать мне о спущенном во франкскую реку серебре. На корме, сгорбившись, сидел Эгфрит. Ветер шевелил его отросшую бороду и жидкие седеющие волосы над ушами. Что-то заставило меня направиться к нему, мысленно ругнувшись, – я бы предпочел поговорить с Кнутом.

– Богатые тут, похоже, земли, да, монах? – сказал я, глядя, как тень «Змея» наползает на островерхую скалу, испещренную солнечными бликами.

Тень то вырастала, то сжималась, словно за кем-то по пятам следовал оживший дух.

– Подумать только, – произнес он, не глядя на меня, – в этих водах и на этих берегах рождались великие цивилизации. На эти скалы смотрели мужи, чьи деяния сотрясали историю народов. Мужи, которые признавали знания и мудрость, а не только меч и топор.

– Ты же вроде говорил, что великий римский император поработил сотни народов и убивал людей тысячами только потому, что они не захотели подчиниться его воле, – возразил я.

Он кивнул.

– Да, Цезарь. Юлий Цезарь его звали. Была в нем, конечно, жажда крови, как у вас, язычников, но это не умаляет его величия. Жаль только, что жил он и умер до того, как свет Христов озарил мир.

– Римляне же, как и мы, поклонялись не одному богу?

Он кивнул.

– И у них тоже были боги войны, подобные Одину, Тюру и Тору? – спросил я.

– В каждом есть какой-нибудь изъян. Все мы не без греха. – Эгфрит повернулся и посмотрел мне в глаза. – Вот только некоторые грехи нельзя простить.

Я думал, что он говорит обо мне, однако потом понял, что его усталый взгляд на самом деле обращен не на меня, а внутрь себя самого. Лицо его омрачала знакомая мне тень. Чувство вины. Он снова уставился на берег.

– Ты бы не смог спасти монахинь, – сказал я.

Тонкие губы Эгфрита скривились, и я угадал, о чем он думает.

– Нет, не смог бы, – произнес он. – Но если б я спас души тех, кто их убил, монахини были бы живы.

Спас – значит «обратил бы в христианство». Я попытался спрятать ухмылку в бороде.

– Тебе бы не хватило времени, датчане-то с нами недавно. Что до Асгота, неужто ты все еще веришь, что из него может получиться христианин?

Если Эгфрит так считает, значит, он еще больший глупец, чем я думал.

Монах горестно поднял брови.

– Я проиграл, Ворон.

Ветер ударил мне в правую щеку, парус захлопал.

– Ты ведь доставил такую ценную книгу Христа императору Карлу, – возразил я.

Он почти улыбнулся.

– Да, твоя правда. Хоть маленькая, но победа.

– Сигурд тебя ценит, – сказал я. – Наверное, только Локи знает почему. Иначе твои кишки давно съели бы рыбы. Грести тебя не заставляют, и в стене щитов я тебя ни разу не видел…

– Лисы могли бы поучиться хитрости у Сигурда, – ответил Эгфрит, и улыбка все же коснулась его спрятанных в бороде губ. – Он дает мне крохи надежды, что однажды его душа обратится к Богу. А взамен… Взамен я соглашаюсь со всеми вашими хитростями. Я как продажная девка, Ворон. Я продал душу… Ради чего?

Я не знал, что ответить; ведь я считал, что скорее океан замерзнет, чем волчья стая станет поклоняться Белому Христу.

– А хуже всего, – продолжал Эгфрит, – что я – раб своей же гордыни. – Бровь его приподнялась. – Да-да, гордыня присуща не только воинам. Я проиграл, и теперь Богу угодно, чтобы я оставил этот чертов корабль и удалился к братьям молить о прощении и ждать, когда Господь изберет меня для меньшего дела, с которым я справлюсь, если будет на то его воля.

– Сигурд отпустит, – сказал я, – от тебя, такого кислого, все равно пользы никакой. Ты уже столько недель сидишь надутый, как норвежец, которому меда не досталось.

– В том-то и дело, Ворон, – ответил он, сжимая край борта, – я не могу уйти. Чертова гордыня не позволяет. Я видел Алкуина Йоркского – ученейшего человека нашего времени, говорил с Карлом Великим – могучим правителем христианского мира. Может, я еще увижу прославленные купола Константинополя…

Я нахмурился.

– Миклагард – сердце Восточной Римской империи. – Эгфрит покачал головой. – Воистину, пытливый ум может стать наказанием. Ты вот знал, что скоро мы будем проплывать устье Тибра?

Я отрицательно покачал головой, потому что впервые о таком слышал.

– А ведь эта река ведет к самому Риму. Сигурд знает – я ему сказал.

Я поглядел на ярла, который поворачивал булинь, в то время как Улаф привязывал гик [29]. Два морехода упоенно ловили ветер в парус.

– Даже сейчас ваш ярл раздумывает, стоит ли овчинка выделки. Слава Рима померкла, сияние Восточной Римской империи затмила ее западная сестра, но все равно Экс-ла-Шапель – захудалая деревушка по сравнению с этим древним городом.

– Так что, думаешь, нам стоит плыть вверх по Тибру? – спросил я, вглядываясь в даль.

Если воды впереди помутнеют и забурлят, значит, море там сходится с рекой. Реки я не увидел. Только громкоголосая стая голодных чаек кружилась над берегом – волны вынесли на песок что-то темное.

Помолчав, Эгфрит сказал: