Волки Одина

Свейн махал секирой, вызывая «длинных щитов» на смертный бой. И тут вдруг раздался «волчий» вой – сверху к нам бежал Сигурд, а за ним – Флоки, Пенда и все остальные, сверкая на солнце оскалами и клинками. Солдат, который говорил мне о вендском боге, прокричал что-то остальным. Гвидо выхватил меч, глядя на нас сузившимися хищными глазами. Солдаты, как один, побросали на землю копья и щиты и подняли руки. Это был или очень храбрый, или очень глупый поступок, ведь на них бежал отряд вооруженных воинов. Но тут Сигурд прокричал скандинавам, чтобы те убрали мечи в ножны. Они повиновались, чему я был рад, – иногда даже ярл не в силах остановить кровопролитие.

Пенда и Бьярни подхватили меня под руки. Другие хлопали Свейна по промокшей от пота спине, а третьи собрались у тела Брама.

– Ты ярл Сигурд? – спросил коренастый солдат.

Гвидо встал рядом с ним, свирепо глядя на Сигурда.

Ярл кивнул.

– А это мои воины, – объявил он, высоко подняв голову. Потом бросил гневный взгляд на Гвидо и повелел, наставив на него палец: – Неси серебро. Мы победили. – Теперь он показывал на Тео Грека, который с пепельно-серым лицом стоял около солдат. – Этот червяк был бы уже мертв, если б твои люди не вмешались.

– Будет тебе серебро, норвежец, – ответил Гвидо. – Но придется подождать. – Он поглядел на трибуны, где бесновались зрители, недовольные тем, что их лишили кровавого зрелища. – Опасно приносить серебро сюда, к этим дикарям.

Сигурд покачал головой.

– Мой товарищ сейчас переходит Радужный мост, – произнес он, устремив на Гвидо тяжелый, как грозовая туча, взгляд, – я должен позаботиться о достойном погребении. Мы разбили лагерь на каменном причале к западу от Палантина. Принесешь серебро завтра на рассвете.

Гвидо кивнул. Коренастый смотрел на Сигурда так, как смотрят на небо, ожидая дождя.

– Ты получишь свое серебро, Сигурд, – сказал он.

– Не будет серебра – сдеру с тебя шкуру и прибью ее к мачте, – пообещал ярл.

Потом повернулся и пошел к мертвому другу, чья кровь пропитала арену смерти.

Глава 18

Мы победили, но радости не было. Тело Брама принесли на причал, возложили на лучшую медвежью шкуру, стерли запекшуюся кровь с головы, бороды и лица. Труп закоченел, и теперь даже Свейн не смог бы разжать руку, все еще сжимавшую меч.

Я был почти без сознания, когда мы подошли к реке, но у меня хватило сил удивиться, что Асгот вместе с Улафом принялся за мои раны. Я лежал на куче меховых шкур прямо на пристани, рядом со «Змеем», и смотрел в темно-синее небо, где носились и кричали чайки. Бьярни сказал, что я разве что чуть румянее Брама – так много крови вытекло из раны между ребер. Но когда я, с трудом разлепив запекшиеся в крови губы, предположил, что моя обреченность никуда не делась, Бьярни разразился хохотом.

– Подумаешь, царапина. – Он кивнул на рану, которую Улаф промывал горячей водой. – Похоже, даже богам не под силу тебя убить, Ворон.

– Может, они его и пощадили, – бросил Асгот.

Бьярни задумался, потом улыбнулся.

– Плюнуть кровью в глаза – хитрость, достойная Локи, – похвалил он.

Я не мог ему ответить с ножнами в зубах – Асгот готовился прижечь мой разодранный бок каленым железом, чтобы я не потерял еще больше крови. Когда раскаленный прут с шипением коснулся раны, я пожалел, что не умер. Я даже не потерял сознание от боли – наверное, из-за трав, которые годи сунул мне в рот еще на арене. Или Всеотец таким образом наказывал меня за то, что я сопротивляюсь собственной судьбе, ведь к этому моменту я должен был стать просто еще одним воином, истекшим кровью на потеху римлянам. Я выплюнул ножны и заорал; железный прут шипел, от запаха паленой плоти слезились глаза. Я едва слышал, как Улаф уговаривал меня кричать так, чтобы давно сгнившие мертвецы восстали из своих могил на римском кладбище, в промежутках пытаясь влить в меня неразбавленного вина.

– Зато остальные царапины и синяки чувствовать не будешь, – заверил меня подошедший Пенда. – Боже мой, Ворон, да я со счету сбился, сколько ударов ты принял. Хорошо хоть в основном древком копья…

– Ублюдок забавлялся, – процедил я сквозь зубы. – Убивал медленно.

Брови Улафа взметнулись.

– Да уж, больше он этого не сделает.

Асгот наложил какую-то вонючую примочку на почерневшую рану, а Улаф крепко ее завязал. Вино обожгло губу, но мне все равно хотелось себя в нем утопить – я до побеления костяшек сжимал кубок, который снова и снова наполнял Пенда. Уэссексец с радостью отметил, что из раны больше не течет, а значит, живот не проткнут.

– Не пропадать же хорошему вину, – сказал он и до краев наполнил свой кубок.