Вольная русская литература

Наши новые реалисты старательно обходят всё, что касается отношения власть-народ. Функционирование коммунистической системы и ее устройство, механизм принуждения, обмана и контроля, равного которому еще не знала история, – всё это вне поля их внимания. Как будто всё это вещи маловажные и как будто можно описывать жизнь советских людей, абстрагируясь от характера того режима, при котором они живут. Ведь даже самая дальняя деревенская глушь сегодня – это не только ухабы на дороге, красивые пейзажи, колоритные старики, пьяные трактористы, бойкие молодухи, но это и непременный лозунг, славящий партию, и доска надуманного «соцсоревнования», и очковтирательное «выполнение плана» и т. д. И в каждом селе есть парторг и штатный стукач.

Советская ложь и советский гнет вездесущи, ими пропитано всё, и от них нигде нет спасения. Нет нейтральной «просто жизни», которую можно бы по старинке неторопливо и любовно описывать. Такое описание в самой сути своей ложно. Это как если бы взяться описывать смертельно больного человека, ограничившись лишь рассказом о том, как и что он ест, во что одет и как причесан, ни словом не обмолвившись о его страшных мучениях, то есть о том, что как раз и определяет всё его бытие. Наивно говорить о том, что писатели эти якобы просто не хотят вмешиваться в политику, а хотят тихо заниматься своим ремеслом. Сознание любого человека в сегодняшнем мире политизировано, политика стала неотъемлемым компонентом бытия, в нашем же идеократическом государстве политикой пропитаны даже воздух и пища. Игнорировать это – значит заниматься как раз угодной властям политикой.

Неестественными и ущербными представляются все эти якобы реалистические повествования, старательно отгораживающиеся от жгучих проблем России. Когда читаешь книги этих «промежуточных», невозможно избавиться от ощущения, будто вступаешь в узкий туннель, где нет простора, воздуха, обзора, а есть лишь узенькая полоска света, по которой вынужден следовать. Некогда девизом русского писателя было: не могу молчать! Девизом сегодняшних «промежуточных» стало: должен молчать.

Даже из книг ортодокса Кочетова мы узнаем гораздо больше, нежели от наших деревенщиков, о том, что такое колхозная система. Кочетов со всей откровенностью рассказывает нам (ибо ему и в голову не приходит, что здесь надо что-то скрывать), кем и как принимаются решения, назначается и сменяется начальство, кто определяет план, нормы поставок, оплату трудодней и т. д. Бегство от советской реальности в искусственно отгороженный заповедник в наиболее чистом виде можно, пожалуй, наблюдать у Солоухина. Его, кажется, интересуют в жизни лишь травы и цветы, рыбалка, в лучшем случае коллекционирование старых икон. А ведь мы знаем, можно написать и «Записки охотника» так, что они становятся выдающимся документом эпохи. Да и уж если об охоте и рыбалке, то неужели после светоносного Аксакова читать Солоухина, изъясняющегося языком «Литгазеты»? Лишь изредка он дает прорваться своим гражданским чувствам в таких изящно выраженных, глубокомысленных и свободолюбивых замечаниях, вроде: «Нельзя идти на поводу у демократизма» или «Нет, демократия демократией, но иногда хорошо, когда найдется и власть!».

Виктор Астафьев задушевно и обстоятельно повествует о своей жизни в монументальном своем многолетнем труде «Последний поклон». Рассказывает о детстве в сибирской деревне, совпавшем как раз с коллективизацией, но о коллективизации ни слова, ни слова о миллионах русских мужиков, согнанных умирать в те самые енисейские топи, неподалеку от которых жил Астафьев. Он лишь глухо упоминает о страшном голоде, обрушившемся на их село. Отчего голод, и только ли в их селе – об этом молчок. Так же глухо (в «Царь-рыбе») заговаривает он о «варварском отношении крестьян к земле», которое «началось в тридцатых годах», но тут же умолкает. Отчего такое варварство? Почему мужик разлюбил землю? И природу? И ни разу он, проживший жизнь в Сибири и изъездивший ее всю, не упоминает о сторожевых вышках лагерей и запретках, составляющих непременный атрибут сибирского пейзажа.

А когда рассказывает о своей работе сцепщиком вагонов на сибирской станции и о том, какие составы проходили по их магистрали, – ни слова о тех страшных эшелонах с прожекторами на крышах, с загребной решеткой на последнем вагоне, которые шли и шли каждый день по этой дороге с миллионами несчастных. При его наблюдательности и зоркости к деталям, при его обостренной чувствительности к чужому страданию какие страницы он мог бы нам подарить. Все свои проклятия Астафьев шлет войне. Но ведь от коллективизации погибло больше, чем на войне, не говоря уж о лагерях. И не война перевернула всю русскую жизнь и превратила ее в мутный кошмар.