Вольное царство. Государь всея Руси

– Как и у нас в московской земле, как и в новгородской и псковской, так и в тверской. В городах там черные люди кишмя кишат и все с лавок на площадях торгуют. В Твери их, пожалуй, столь же, как на Москве…

– На Москве-то не менее двух тысяч, – заметил дьяк Майко.

– Не ведаю числом-то, – продолжал боярин Заболотский, – но много их там. Более чем в Туле, чем в Коломне или Можайске. Бают, у них, как и у нас, с кажным годом более и более возле сел и деревень «рядки»[125] разные строятся. В тверской земле яз сам видал возле сел у торговых дорог такие торжки. Живут там кузнецы, сапожники, бондари, шубники, кожевники, ножовники, замочники, гончары, колесники и другие. А которые из них тароватей, то, как и у нас, в города идут, в посады, наймаясь в работники по рукомеслу или на промыслы.

– Верно сие, – заметил Иван Васильевич. – Ныне по всей Русской земле, по всем градам и весям так и есть. За деньгами все тянутся: и оброки,[126] и боры,[127] и мыт, и прочие пошлины все ныне хотят деньгами брать.

– Истинно, государь, – продолжал Заболотский. – Посему везде, яко грибы, растут в больших городах ряды и рядки, а у дорог сельских – рядки, торжки и торжишки. Все ныне за деньгой гонятся, и многие из них вельми богато живут.

– А все ж более таких, у которых что денег, то все в кармане, – усмехнувшись, молвил дьяк Майко, – а что одежи, то все на собе!

– Всякое бывает, – заметил Иван Васильевич, – а все ж ныне соха больше кормит, а поит, одевает и обувает – торг да промысел.

– Истинно, государь, – подтвердил Заболотский, – токмо не к рукам сие князю Михайле. Силы у него нет настоящей, дабы своих торговых людей от татьбы и разбоя оградить и у собя и у соседей.

– Почему тверичи к Москве и тянут, – молвил Иван Васильевич и, улыбнувшись, спросил: – А как принимал тя князь Михайла?

– С честью великой, – оживился Петр Заболотский, понимая, что угодил государю и что беседа их заканчивается. – Благодарить просил меня государей обоих, весьма дарам радовался. Ответные дары дал, которые яз боярину Ховрину с описью князя тверского привезу днесь же. Узорочье там разное, шелк китайский, килимы[128] шемахинские, жемчуг и прочее. Вот опись сему.

– Добре, – заметил Иван Васильевич и, обратясь к своему дворецкому, приказал: – Прими, Петр Василич, опись от Петра Федорыча. Потом вы оба с Димитрием Володимирычем дары в мою казну вложите. А что и какое все там, поглядим мы после. – Государь вдруг весело рассмеялся. – Дарам, баишь, нашим радовался? – воскликнул он. – Поди, радовался им, яко черт ладану! Ну, Бог с тобой, Петр Федорыч. Спасибо за добрую службу. Иди отдыхай.

Когда Заболотский вышел, Иван Васильевич сурово спросил дьяка Майко:

– А ну-ка, сказывай, кто из наших князей и бояр-вотчинников на Литву и Польшу глаза косит?

– Есть такие, – ответил Майко, – вот ежели верейский узел развяжем, то многие нити будут в руках у нас.

– Истинно, – усмехнувшись, согласился Иван Васильевич, – токмо бы хоть одну нитку в узле сем поймать. Худо нам с тобой без Курицына-то!

– Бают, – смутившись от государевой усмешки, заговорил Майко, – шепчут по углам, что племянница у твоей государыни выманивает много из княжой казны. А на что? О сем бы нам вместе с Ховриным подумать надобно.

Для Ивана Васильевича весть эта была неожиданной. Взглянув на сына, он увидел его злорадную улыбку и нахмурился, ждал, что скажет Иван Иванович, но тот молчал. Государь рассердился было на сына, но оценил тотчас же его сдержанность и спросил дьяка:

– Есть ли вести какие о Курицыне?

– Слухи токмо из Дикого Поля через Данияровых татар. Бают, Федор-то Василич вместе с послами короля Матвея и господаря Стефана и с многими умельцами фряжскими в Царьграде у султана Баязета в полоне.

– Так, – молвил государь, – собери все, что по сему делу собрать можно. Подумай, составь две грамоты: Менглы-Гирею и князю Ноздреватому, дабы тщились ослобонить Федора-то из полона. Да подумай, как бы короля Матвея и господаря Стефана к сему привлечь. После втроем мы о сем подумаем. Топерь же иди, устал яз, хочу отдохнуть.

После ухода дьяка Иван Васильевич обратился к сыну:

– Видел яз по лицу твоему, что ты уразумел все, что Заболотский сказывал, совокупив с тем, о чем сам ты более его ведаешь. – Государь неожиданно сдвинул брови и сурово произнес: – Ныне же слагаю с собя крестное целование к Михайле за неправду его, за неисправленье и злые умыслы.

– Другому решенью и быть нельзя, – твердо сказал Иван Иванович. – Токмо помни, государь-батюшка, есть у нас два гнезда греко-латыньских: большое и малое, но оба согласно поют рымские песни. Жаль мне, что нет на думе нашей Курицына. Вельми ясны и борзы мысли его, а предан он нам обоим более, чем все прочие вместе… – Старый государь молчал. – Тяжко тобе, батюшка, – тихо молвил Иван Иванович, целуя руку отцу. – Разумею яз все, как и ты все разумеешь.

Иван Васильевич печально улыбнулся и подошел к окну. Он долго глядел в светлое весеннее небо, потом, обернувшись к сыну, заговорил тихо, будто думал вслух: