Вольное царство. Государь всея Руси

– Тобя, государыня Марья Ярославна, и великого князя Иван Иваныча, – заговорил он, – оставляю на Москве собя вместо. Тобя же, отец мой и богомолец, и наместника московского князя Иван Юрьича, и дьяка Федор Василича прошу не оставить их советом своим и попечением. Яз же миром иду к Новугороду чинить суд и расправу над сильниками по челобитьям новгородских обиженных людей. – Помолчав некоторое время, великий князь добавил: – Вои моей стражи ждут уж меня у Михаила-архангела, где яз с ними вместе приму благословение владыки. – Иван Васильевич приблизился к Марье Ярославне и продолжал: – А здесь яз приму благословение матери своей и сам благословлю сына, супругу и малых детей своих.

Приняв благословение матери и простясь с ней, Иван Васильевич благословил сына, обнял и облобызал его троекратно.

– Помни, – сказал ему государь, – все наказы мои и чаще шли мне вестников.

Простился Иван Васильевич со всеми прочими и, уходя, спросил у князя Патрикеева:

– Известил ли ты Великий Новгород о поезде моем?

– На прошлой седмице, государь, оповестил, что едешь ты миром, токмо с полком своим.

– Добре, добре, Иван Юрьич, сей же часец гони к Новугороду гонца, пусть еще раз упредит господу и вече, что еду яз к ним миром.

Но до дверей не дойдя, великий князь снова подошел к матери и молвил:

– Челом тобе, государыня, бью: пригляди княгиню мою, ведь тяжела она…

Великая княгиня улыбнулась и, перекрестив сына, ласково проговорила:

– Будь покоен, пригляжу, авось Господь на сей раз сынка тобе даст. Иди с Богом, да поможет Он тобе милостью Своей…

Идя полутемными сенцами, вспомнил Иван Васильевич, сам не ведая почему, детство свое – прошло оно пред ним во мгновение ока. Вспомнились все близкие и дорогие, которые уж умерли; и соратники и слуги верные вспомнились – их тоже мало осталось. Думал великий князь и о новых верных слугах. Нужно было найти их и передать Ванюшеньке в помощь, чтобы он крепок на государстве был, Русь бы великую строил…

Взглянув вправо, увидел государь неожиданно дьяка Бородатого Степана Тимофеевича, выступившего ему навстречу.

– Прости, государь, что без зова и без доклада дошел, – волнуясь, начал дьяк вполголоса. – Доброхоты новгородские прислали гонца верного, который мне добре ведом. День и ночь он гнал на Москву. Бают доброхоты наши, получив от князя Патрикеева весть на седмице минувшей о приезде твоем миром, некие великие бояре зло на тя мыслить стали, как на отца твоего было в сем осином гнезде и на воеводу его Басенка. Бают доброхоты, не ездить бы лучше тобе, государь. Послать к ним собя вместо воевод знатных, князей Данилу Холмского, Стригу-Оболенского и Пестрого.

– Яз сам ведаю, что мне деять, – резко заметил Иван Васильевич, – указания их мне не надобны!

Великий князь хотел было двинуться далее, но Бородатый заступил путь ему и продолжал с мольбой и слезами:

– Бают доброхоты, что слуги некоих бояр, наиболее злых твоих ворогов, ищут злодеев среди голытьбы кабацкой, которые убить могли бы. Ищут и такое дело, где бы на пиру отравы тобе дать. Молю тя, государь, не езди сам. Ведь без тобя государству-то не быть!

Страх и тревога старого слуги тронули великого князя.

– Сладка мне гребта твоя о государстве, – сказал он дрогнувшим голосом, – дорога верность…

Обняв и облобызав престарелого дьяка, князь возразил ему:

– Бывает и так, Степан Тимофеич, что надобно и самому государю живота своего не жалеть для пользы государства. Токмо ты не бойся, яз им живота своего не отдам. Ведаю яз, что для Руси православной живот мой надобней смерти моей.

– Да укрепит тя Господь в делах твоих, государь! Велю доброхотам беречь тя… – глухо произнес старик и заплакал, горячо целуя руку великого князя.

Великую княгиню Софью Фоминичну государь застал в трапезной, где она с детьми завтракала.

Трапезную свою государыня обрядила по своему вкусу. Стены были обиты золотой парчой, а потолок – рудожелтым ипским сукном. Полавочники на пристенных лавках, на застольных скамьях и на стольцах – из того же сукна, но шитого узорами, а по краям с золототканой оторочкой. Из дубовых столов с резными ножками только один, за которым завтракали, был накрыт белой скатертью. Остальные были покрыты бархатными и атласными подскатертниками.

В красном углу стоял большой кивот, заставленный весь иконами в золотых и серебряных окладах, сиявших драгоценными камнями, обвешанный всяким шитым узорочьем, унизанным жемчугом, блестками и самоцветами. Были тут и пелены, искусно шитые русскими и царьградскими швами под руководством самой богомольной княгини Софьи Фоминичны.

Крестясь на иконы, Иван Васильевич искоса взглядывал на подурневшую за время беременности жену, поднявшуюся со скамьи ему навстречу. Обе девочки – Елена, которой шел уже третий год, и Федосья, по второму уж году – сидели возле матери, занятые доеданием взварца на меду из чернослива, изюма да из корня имбирного.

Здороваясь с княгиней своей, Иван Васильевич поцеловал ее и весело обратился к детям:

– Клюют мои птички сладкие ягодки, – нежно молвил он. – А ну-ка, целуйте тату своего! Тату ваш с полками в поход идет.