Вольное царство. Государь всея Руси

– Изобидел, что и говорить, изобидел! – крикнул кто-то из мужиков.

– Того же в разум не берете, – продолжал Окладников, – что дело-то мое государево. Надоть же мне и государев оброк полностью собрать…

– …и собя не забыть! – выкрикнул другой мужик.

Окладников досадливо усмехнулся и буркнул:

– Лопата! А из вас когда кто о собе забывает? Не о том я баю, трудное мое дело-то! Мне и с оброка малую толику сощипнуть не грех, да и с вас некую мзду взять надо. Конечно, без особой обиды. Сие вельми трудно! Не к рукам всякому-то. Тут, други мои, помозговать много надоть, да и меру твердо знать. Иной-то и собе, и другим напортит, токмо у него добра и выйдет.

– Истинно, Афанасьич! – согласился старик Калекин. – Добра все хотят, да не все его содеять-то могут. Ты же вот сам живешь и другим жить даешь, а что до прибытка, так ведь токмо дурак человек деньги не в свою, а в чужую мошну класть будет.

Эти слова вызвали смешки среди мужиков.

– Верно! Не бывает таких дураков, – сказал кто-то из них.

– Что ж, – поддержал его другой. – Афанасьич-то, конечно, в чужую мошну не положит, но и из чужой тащить без меры не станет. И воопче никого зорить не будет. Правильный мужик. И с умом.

– Оно, конечно, с умом, коли и с нас тянет, и с государева оброка щиплет, – ехидно вставил третий мужик.

Окладников поспешил возразить говорившим:

– Я, чай, не приказчик от Ганзы немецкой, а свой, руськой. И каждого знаю, как живет, какое у кого хозяйство, какие семьи. Я все нужды ваши знаю, а потому сверх вашей силы ничего и не оторву. Немцы же, опричь товара, ни о чем не разумеют и силы вашей не берегут, а что сорвал, то и ладно. Ничего на развод не оставят. Особливо ежели за пиво берут! Немцы вас поят, а пьяных-то стригут, как овец, да так стригут, что шерсть и через год не отрастет снова. Вот так и ходите полуголые до другого года.

– Верно, Афанасьич! – со смехом крикнул кто-то из мужиков. – Стригут, сукины дети! До самой кожи стригут, словно бреют.

– Истинно! – важно сказал Калекин. – Немец-то разорит, закабалит, а потом за долги-то девку аль парубка возьмет. С большой лихвой возьмет, а сверх того от хозяйства пару рабочих рук отымет.

– Немцу-то наплевать, чужую землю зорит! – продолжал Окладников. – Я же и государеву, и вашу пользу берегу. Потом, ежели хозяйства под корень подрезать, то некому будет и одной даже крицы выплавить. Государь же наш ведь против супостатов постоянное войско завел, и ему немало пушек да пищалей надобно. Пушечный двор ведь в Москве построил. Сохи да топоры и наши никольско-толдомские кузнецы с грехом пополам скуют, сколь нужно, а пушек-то, опричь Москвы, негде изделать.

– Умен и хитер ты, Афанасьич, – заметил старик Калекин. – Все правильно не токмо баишь, но и творишь. Не как по другим погостам чинят государевы сборщики.

– В товарах-то у него обману нет, – добавил высокий чернобородый мужик, – не обмерит, не обвесит, и все добротно, а ценой обидит.

– Не зря Бог-то его в купцы выводит, – с усмешкой сказал Калекин.

Великий князь поманил к себе старика и сказал ему тихо:

– Открой, Василич, тайно Афанасьичу-то, кто яз есмь. Скажи: днесь с тобой к нему в избу придем. Ждет пусть.

Великий князь пришел к Окладникову поздно вечером, когда в далекой Москве слуги обычно огонь вздувают: зажигают уж в горницах свечи, а в подклетях – лучину. Здесь же, в городе Ям, солнце только начинало чуть склоняться к пучине бескрайнего Варяжского моря, а по земле от каждой точки, от каждого прутика тянулись слабые, едва заметные зеленоватые тени. Время приближалось к полуночи. Комары, злея, звеня и поблескивая на солнце, тучами толклись над скотиной и даже над людьми, на которых были надеты смазанные дегтем сетки.

Окладников без шапки встретил государя у взвоза своей избы.

– Будь здрав, государь мой! – сказал он вполголоса, низко кланяясь. – Вишь, как у нас в сетках все тут ходят. Нонешно лето гнусу всякого, мошкары, комара и овода столь, что и в досельные времена николи не было.

– Верно, Лександра, всю шею мне и руки искусали.

Окладников быстро снял с себя сетку и почтительно молвил:

– Дозволь, государь, я тобе свою сетку надену. Токмо и руки-то под сетку спрячь.

Иван Васильевич рассмеялся и шутливо сказал:

– Ишь, какую шапку Мономаха и бармы на меня возложил! Ну, идем в избу-то. Хочу малу толику с тобой побаить. Слышал тобя в лавке-то. Вижу, кое-что разумеешь ты из государевых дел.

– Удостоил Господь мя видеть труды твои, государь, на пользу Руси православной, и чту я тобя сердцем и разумом. Ведаю я, государь, не токмо все зло татарское для Руси и все зло варяжское и немецкое, но ведаю много зла княжеского и боярского против тя. Токмо един ты, помоги тобе Бог, за всю Русь ратуешь…

– Верно сие, Лександра Афанасьич! – воскликнул стоявший почтительно возле стола Никита Васильевич Калекин. – Главное-то, силу мужицкую ты собираешь, государь. Не гляди, что он беден. Мужик-то содеять может то, что без него самому пресильному царю не по плечу. Мужик для тобя много сноровит и на ратном поле, и на оброках, и на торге. Недаром бают: «Мир-то по слюнке плюнет – море будет».