Волны Русского океана

С Емелькой Антоха все годы кайлил руду на нерчинских серебряных рудниках, успел вызнать его нутро, и нутро это ему не нравилось. Пугач был жилист, силен, кайло в его ручищах казалось огородной цапкой — так и плясало, отваливая глыбы породы, а души у него, похоже, не было вовсе. И не в том дело, что Пугач попал на каторгу за убийство, — Козырь загремел кандалами тоже не за кражу баранки, — а в том, чем было убийство для самого Емельки. Антоха убил сына старосты за то, что тот ссильничал девицу, можно сказать, почти невесту Козыря, да и то, получилось вроде бы случайно: кулак у Антохи пущай невелик, но бьет что твоя кувалда. Попал по виску, насильник — кувырк и больше не встал, и Антоха о том никому после не сказывал — совестился чего-то. А Пугач измолотил по какому-то пустяку приказчика в лавке, да так измолотил, что у того вместо лица получилось кровавое месиво, и Емелька вспоминал об этом частенько, всякий раз с довольным прихохатыванием. Коробило Козыря то, что, по словам Емельки, приказчик против него был мелковат и слаб, и выходило, что в этом для убивца был особый «скус». «Скус» он, по всему видать, находил в самом убиении. Однажды — это случилось на второй год каторги Антохи — к ним в барак каким-то ветром занесло котенка, и звереныш имел несчастье замочить облезлый и рваный башмак Пугача. Емелька ухватил виновника за хвост и какое-то время раскачивал пищащий извивающийся комочек перед своими глазами — наверно, придумывал казнь.

– Пусти котейку, — громко сказал Антоха. Остальные бывшие в бараке каторжане — их было около десятка — промолчали: боялись Емелькиных пудовых кулаков.

Пугач на Козыря даже не глянул; взял двумя заскорузлыми пальцами животинку поперек тельца — котенок сразу притих, повис безвольно, а Козырь понял, что через мгновение безжалостные пальцы сдавят хрупкие косточки, и котенка не будет, и вдруг увидел его глаза, круглые, большие и напитанные такой смертной тоской, что заорал отчаянно:

– Отпусти, сволочь! — И рванулся, чтобы успеть… остановить…

Не успел, не остановил. Пугач отступил, хохотнул своим «скусным» хохотком и выставил навстречу Антохе сломившееся пополам безжизненное тельце.

Козырь, шагнув вперед, легким движением левой кисти отбросил в сторону руку с невинной жертвой, а правой врезал своей «кувалдой» в переносицу Емельки, точно промеж больших зеленых глаз, сверкавших сквозь рыжие заросли.

Пугач устоял, но хруст сломанного носа услышали все каторжане, тут же прыснувшие в разные стороны. По рыжим волосам спелой брусникой разлетелись красные брызги.

– Ах ты… — взревел Емелька и длинными руками сгреб Антоху.

И пошла кулачная потеха. Один на один, с кровавыми соплями во все стороны, ссадинами, синяками, хряпами табуреток по спине и по башке, ну и прочими удовольствиями. Жаль, на шум скоренько примчались надзиратели и прикладами разогнали поединщиков по углам — жаль, потому что те ни одного глаза и даже ни единого зуба не выбили. Как так умудрились — никто уразуметь не смог, а напрямки спросить — кому ж охота рисковать своим носом, скулой или ухом? Тем паче, что после вечерней баланды Пугач подсел к Антохе и негромко сказал:

– За котейку винюсь, уж больно накипело за все про все. А нам с тобой ишшо вместях долгонько горе горевать, так что не держи зла, Козырь. Забудем. Лады?

Антоха заглянул в его колючие глаза и понял: ничего-то он, Пугач, не забудет. Но, может, худой мир все-таки лучше доброй драки?

– Лады, — буркнул в ответ и отвернулся.

– Вот и славно, будем корефанами, — рыкнул Емелька. — А кулаки твои, даст Бог, ишшо пригодятся.

Антоха принял это как намек и все годы держался настороже, не поворачиваясь спиной к «корефану», однако, справедливости ради, тот ни разу не дал повода для тревоги. А вот сейчас, в виду приближающегося американского берега, удалые Емелькины слова царапнули душу Антохи, но не опасением, а острой надеждой на обретение долгожданной свободы. Да, конечно, надо будет пожить, осмотреться, что к чему, и уж потом на что-то решаться. Беспокоило лишь одно — не хотелось, чтобы его, Антохина, воля шла бок о бок с Емелькиной. Как ни крути, не пара они, не пара!

Ну да ладно, чего гадать раньше времени: жизнь — штука умная, сама все расставит по нужным местам.

Александр Андреевич лучился довольством. Еще бы не лучиться: после указов императора о создании общероссийского акционерного банка и отправке за океан ссыльнопоселенцев, после воистину судьбоносного решения о свободе выезда в колонию предприимчивых россиян, многие из которых получали в Компании подъемные (невеликие, но крайне нужные при российских-то расстояниях). Русская Америка медленно, но верно оживала. Заметно прибавилось денег, с каждым судном из Охотска прибывали люди, да и судов стало больше — новые верфи в Якутате и на Кадьяке, да и старая в Ново-Архангельске, работали в полную силу: плотников-корабелов теперь хватало, и платили им не меньше, чем в Англии.