Волны Русского океана

Поначалу учителей, понятное дело, не хватало: даже кто мог, не хотел этим заниматься — с детьми очень уж хлопотно, а жалованье — такое смешное, что плакать хочется, как говаривал сам правитель. А вот когда дело пошло по новым императорским указам, деньги хорошие появились, а за ними и учителя, тут не только школы — задумал Александр Андреевич училище открыть, чтобы ребят постарше, ну и взрослых, кто пожелает, обучать наинужнейшим профессиям. Это же проще (и дешевле!), чем по российским весям выискивать мастеров подходящих да за тыщи верст их заманивать.

– Будут у нас, товарищи, свои города, о чем мечтал наш отец-основатель Григорий Иванович, — вещал подчиненным продолжатель дела Шелихова, — а главным обязательно будет город, нареченный его именем.

Будет, все будет, думал Тимофей Никитич, вспоминая давнишние чаепития с Александром Андреевичем в его дощатой хибарке, мало тогда похожей на жилье главного правителя Компании, а фактически — губернатора огромной колонии. Это теперь у него двухэтажный дом в середине крепости, ощетинившейся двумя десятками пушек разного калибра, а в пору первого, до мятежа колошей, заселения Ситки Баранов о себе совершенно не заботился, отдавая все время и силы благоустроительству русских колонистов. Так вот, за теми чаепитиями мечтал Андреич о телегах паровых — это после рассказа Тараканова про столичного учителя физики в доме барина Переверзева, то бишь про Ивана Кулибина, который не только яркий фонарь придумал и змея воздушного, но и телегу паровую самоходную. Мечтал Ляксандр Андреич, как построит на Аляске дороги хорошие, как побегут по ним телеги эти — и людей повезут, и грузы всякие… Тимофей Никитич, вспомнив, даже засмеялся и головой покрутил: энто, как Емеля на печи, ли чё ли? Сказка! Самая что ни на есть волшебная!

Людей Тимофей Никитич подбирал старательно, все что можно о них выведывал, всю, так сказать, подноготную. А как же иначе? Небось не один год придется с ними бок о бок жить, и Бог ведает, в какие передряги попадать — потому и знать надо, чего от них ожидать. Конечно, человек настежь раскрывается чаще всего в безвыходном состоянии, а не в разговорах о житье-бытье, но тут уж чем богаты…

С Большой земли прибыли ссыльнопоселенцы. Пятьдесят восемь душ — сорок пять мужиков и тринадцать женщин. Хмурые, малоразговорчивые, открывались они неохотно, да и любопытствием не отличались, за исключением, пожалуй, трех-четырех человек. Эти сами выспрашивали, где будут жить, чем заниматься, да какие тут дикари, да можно ли с ними ладить… Понравились Тараканову двое — Антон Козырев, двадцатилетний кудрявый крепыш с ясными голубыми глазами, и двадцатидвухлетний Емельян Епифанцев, весь — что голова, что борода — заросший рыжим волосом. Они были настолько разные, что Тимофей Никитич сам себе не смог бы ответить, что их объединило в его уме. Однако это случилось, и он решил, что возьмет обоих с собой на Гавайи. И очень удивился, когда Емельян решительно отказался отправиться на острова.

– Чё так? Там зимы нет, море теплое, фрукты-ягоды сами в рот падают. В рай не хошь, ли чё ли?

– Рай — энто не про меня, — ухмыльнулся Епифанцев, но ухмылка даже краем не выглянула из рыжих зарослей. — Скушно в раю, держи его за ногу. Да и острова опеть жа — тоись землицы маловато, а я по Матерой погулять хочу. Иэхх!..

Даже сидя, Емельян развернул плечи так, что стал шире чуть ли не вдвое. Тараканов, сам силушкой не обиженный, лишь головой покачал.

– Крепок ты, брат! — И вдруг оживился: — Слышь-ко, ты вот четыре годочка руду кайлил, а сам-то в рудах кумекаешь? Серебряную, к примеру, найтить могёшь?

– Я и железную могу, и медную. И золотишко — в россыпи.

– Так тебе ж одна дорога — в рудознатцы! — обрадовался Тимофей Никитич. — Правитель зараз отделение рудознатное открыл, мастеров ищет.

– О как! — заржал Емельян. — На ловца и зверь бежит, держи его за ногу. А игде их искать, руды-то?

– Дак на самой Аляске.

– А тута, што ль, не Аляска?

– Ну, до Аляски отсель тыщи полторы верст и все к северу. — Емельян крутанул головой и передернул плечами, будто внезапно озябнув. — Да ты холода, ли чё ли, боисся? — засмеялся Тараканов. — А, сибиряк? В Сибири-т морозы покруче аляскинских.

– Не сибиряк я, — угрюмо сказал Емельян. — Коломенский. А бояться мне неча, токо в Нерчинске нахлебался холоду, ажно в грудях клёкотно.

– Вона чё! Тады вдругорядь зову: айда со мной на Гаваи. Полежишь на солнышке, грудя погреешь. Найдешь себе милаху чернозадую — душу потешишь.

– С милахами мы теперича токо и могём — душу тешить, — горько хохотнул Емельян. — Каторга рудничная, она силу мужескую вынает.

– Совсем, ли чё ли?! — ахнул Тараканов.

– Напрочь!

Посидели, помолчали, оба темны лицом. Потом Тараканова озарило: вспомнил он, как после свадебного ритуала с Аленой, тогда еще Эйелен, что означало «Ясная» или «Счастье», шаман племени мака заставил его выпить плошку терпкого питья (для мужской силы и крепости, пояснил толмач), и Тимофей в первую ночь испытал прямо-таки сказочную сладость, да и в последующие — тоже, и так — до самой весны.