Вольные кони

– Уже завтра буду дома, – неопределенно ответил Дмитрий, подмечая въевшийся в его речь чужеродный оттенок.

– Ну и как там дела? – все тем же бесцветным голосом произнес он, как спрашивают иностранцы и никогда соотечественники.

– Ну, это, смотря что хочется услышать, – сухо сказал Дмитрий, преодолевая вновь нахлынувшее раздражение. – Как худо, бедно, несчастно мы там живем, или у нас, как это у вас говорится, все о'кей?

– Допустим, в тех краях, где я живу, это звучит несколько отлично – аллес гут, а так – молодчина, просчитал меня, – и подобие усмешки тронуло уголки его крепких сухих губ. – Позвольте представиться, Михаил Киреев, ныне германский подданный, мигрант последней волны.

– Ясно, беспризорное дитя российского капитализма, – съязвил Дмитрий, теряя всяческий интерес к бывшему соотечественнику, в смутные перестроечные времена вдосталь насмотрелся на подобных господ.

– Не дерзи, – лениво ответствовал тот. – Капиталистом не назовусь, хотя кой-какие капиталы имею…

– …нажитые честным и неусыпным трудом на просторах моей необъятной родины. Нашел чем похваляться, – добавил Дмитрий и зашагал прочь. Ну, не смотрят так русские люди, не говорят и не ведут себя так. Да что с него взять, одним словом, бывший. От русского у него одно обличье осталось, да и то сильно подпорченное.

Дмитрий не обольщался, на его родине за последние годы сбилось с пути немало хорошего народа, бросившегося в кипень новой жизни, как в омут с головой. Да и что не сделаешь, потеряв надежду пожить по-человечески. Можно было не соглашаться, браниться, гневаться на оборвавших постромки людей, но в одном он не посмел бы отказать даже самым заблудшим – называться своими.

– Да подожди ты, не горячись, – услышал он за спиной напряженный голос Михаила, – я всю ночь за рулем, на нервах, думал, доеду – отдохну, да все как-то сразу пошло шиворот-навыворот. И с тобой неловко вышло, шел мимо, голова в тумане, брякнул что-то невпопад, а когда спохватился, тебя и след простыл. Отвык я в неметчине с нашим братом общаться.

– Ну, и не стоит заново учиться, – отрезал Дмитрий, не сбавляя шаг, но отцепиться от оказавшегося назойливым соотечественника оказалось непросто. Тот умолк, но упрямо шагал следом. Так, не проронив ни слова, поднялись они на смотровую площадку и остановились, переводя дыхание. Отсюда открывался пасторальный вид на швейцарские поселения, раскинувшиеся по всему противоположному берегу озера в ярком обрамлении осенних альпийских гор.

– Я как-то однажды по привычке озеро Женевским назвал, так меня, беспардонного, тут же вежливо поправили – Леман, – прервал затянувшееся молчание Михаил. – К чему я это? Да, вспомнился один французский анекдот. Значит, вымерли у женевцев лебеди. Делать нечего, обратились они к соседям за гуманитарной помощью. Ждут-пождут, наконец, привозят им птиц. Открывают корзины, а там сидят утки. Как так, вопрошают они, мы же вам заказывали лебедей? А вы им шеи вытяните – отвечают французы – они и станут лебедями. Вы на это большие мастера. Ты юмор понял? Я нет, ну, да и шут с ним. Французы – люди хорошие, но я их никогда не пойму, а они меня и подавно. У них какой-то свой французский патриотизм, несхожий с нашим. Кстати, вы там патриотов по-прежнему в одном прибежище с негодяями держите? – кашлянул он в кулак.

– Слушай, герр Киреев, как это там, по-вашему – ауфидерзейн, что ли? – в сердцах выпалил Дмитрий.

Что на него накатило сегодня, допреж такого терпимого и благожелательного к людям, понять он еще не мог, да, честно сказать, не очень желал разбираться. Последняя фраза бывшего соотечественника и вовсе вывела его из равновесия. Какое изменщику дело до покинутого отечества, за любовь к которому уже пострадало столько русских людей? Подумалось с сердечной тоской, что все, кончилась его терпение, иссякли силы постигать происходящее с ним, родиной и всем миром. Но следом пришло отчетливое понимание, что вся его душевная смута, все пережитые страдания не прошли даром, что он уже перешагнул порог отчаянья, и что именно сейчас непостижимым образом выплавлялась в нем твердая уверенность в правоте своего народа. Выразить которую словами он пока мог лишь приблизительно – вот есть мы и они, и всем нам предстоит уживаться, имея свой отличный взгляд на происходящее, свой умысел и свой промысел.

– Да ухожу, ухожу я, скажи только, как там у нас? Я восемь лет дома не был, и не надеюсь, что когда-нибудь вновь побываю, – вымолвил он с такой гнетущей тоской, что у Дмитрия на мгновение захолонуло сердце.

– Живем, хлеб жуем, – ошеломленно произнес он, поднял глаза и осекся – взгляд Михаила все так же был холоден, тускл и бесстрастен. – У нас там как на войне, кто не умер, тот живой. Опять же, что русскому хорошо, то немцу смерть. Да и не убежать всем за границу, не все же такие ловкие…

Понял, что перегнул палку и добавил, пытаясь сгладить неловкость:

– Налаживается отечество, вот повоюем еще чуток сами с собой и повернем на счастливую жизнь. Только в чем оно, счастье наше? – Помолчал и спросил вдруг: – А где дом у тебя был?