Вольные кони

И вынула из комода старый, плотной тисненой кожи альбом, потертый в углах. Стала перебирать, не глядя, листы, сплошь залепленные фотографиями. Пальцем показывала, кто на какой карточке изображен: «Это Ваня маленький был совсем, у деда на коленях сидит, это он в школе учится, а этот снимок с фронта прислал». Трудно Сергею рассматривать альбом и не только потому, что полутьма.

Верится и не верится, что сидит рядом с ним истаявший, в чем только душа держится, родной человек – бабка, когда-то его нянчившая. И в том, что лишь сегодня узнал ее, была какая-то величайшая несправедливость. Незнакомое щемящее чувство перехватило горло. Сергей осторожно прикоснулся к ее легкой руке, и бабка повернулась, глянула близко в глаза: благодарно и растерянно.

– И верно подумала – сильно похож ты на Ивана. Он у меня такой же ласковый и отзывчивый был с детства. Хорошо мне с ним жилось, – медленно и раздумчиво проговорила она. – Для себя родила его, как угадала. Теперь-то как будет… Да как бы ни было – немного уж осталось.

«Господи, если ты есть, не накажи меня беспомощной старостью», – проникнувшись печальным настроением бабушки, отрешенно подумал Сергей. Спина занемела в неудобной позе, и он шевельнулся, приходя в себя.

– Не торопись, не уходи, они еще долго сидеть будут, одни свои остались. Побудь со мной старой, – испуганно встрепенулась бабка. – Я тебе, все как помню, расскажу. Должен ты знать нашу родову. Мать твоя, поди, мало чего рассказывала, ты ее не обессудь. Мы ведь пришлые, еще до революции сюда из Белоруссии приехали. По переселению… Это сейчас на жизнь грех жаловаться: сыты, одеты, обуты, а тогда…

Сергей слушал ее, а в висках колотилось: знать родову, знать родову. Он пытался собирать в памяти то немногое, что знал о своем прошлом, с помощью бабки перебирал в уме людей, ему известных по рассказам матери, и соглашался с собой – ничего, почти ничего не известно ему о своем роде, а ведь наполовину корни его здесь. Один сегодняшний, так трудно прожитый день дал ему неизмеримо больше, чем все предыдущие годы. Но обходился ведь он как-то без этого знания, не мучила его пропасть беспамятства.

А вот одна его бабка, которую мог и не встретить, не случись несчастье, разом подвинула его к мудрому понятию – слаб не помнящий родства.

– Да ты слушаешь, нет ли? – настойчиво повторила бабка, и Сергей согласно кивнул головой.

– Ну, значит, дальше так было. Мать я рано потеряла. Помню еще, лежит она при смерти в пустой избе на лавке, отец стоит на коленях перед образами, Христом-Богом клянется, что не бросит малых детей, возьмет с собой в Сибирь. Нас трое было: старшенький Вася, я да совсем малый мальчонка, помер он потом. Мы к тому времени все уже продали: барахло, корову, одна изба осталась. Ну вот, осеняет себя отец крестом: не женюсь, пока ребят на ноги не поставлю. А померла мамка, загулял тут же. Стал из дому теряться, заявился как-то, покупки на проволоке несет: «Детки, детки, виноват я перед вами!» Ехать надо, уж избу продали, а он вдову нашел, та со своими ребятишками по миру ходила. Решил ее в жены взять.

Вечор сидим мы на печке, сказки рассказываем, ждем, когда родитель новую мамку приведет. Как сейчас помню, страшные сказки слушали, одна и вовсе не ко времени сказана была – через нее вбили мы себе в голову, что черт умеет отцовским голосом разговаривать. Вдруг слышим шум на улице: гармонь заиграла, бубенцы зазвякали, кто-то в сенцах тукает. Испугались чего-то до смерти, забились в угол, не открываем. Слышим голос отца: «Отворяй!»

«Василь, оттяни», – шепчу я брату. Он спрыгнул на пол, бочком подкрался к двери, скинул клюкой крючок и шмыг на печку – боязно, вдруг и взаправду черт с копытами ломится.

Входит отец, за ним женщина с ребятишками. Тут у меня в голове помутилось от переживаний, и я уснула. Да так крепко, что очнулась только через сутки. Там же, на печке. Огляделась, вижу – все сидят за столом, угощаются. А во мне одно засело: отец обещал мамку привести, ищу ее. Пригляделась, глаза протерла – спиной ко мне женщина сидит в мамином платье, вот только волосы у нее черные, а у нашей были белые, тонкие. Ну, думаю, ничего, ведь в земле полежала. Отец посмотрел на меня, так грустно голову склонил. Отчего-то тяжко сделалось, села, читаю потихоньку утреннюю молитву, а и в голову взять не могу, что уж поздний вечер другого дня. Тут как все захохочут, а я заплакала.

Потом приехали в Сибирь. Кому мы тут нужны были? Работников-то всего – один отец. Мачеха – та дома сидела или по деревне хлесталась. Да и какой дом был – землянка в одно оконце. Не успела подрасти, отдали меня в работницы. Целыми днями на хозяйском дворе управлялась, некогда до края деревни добежать, своих проведать. Послали как-то в лавку, я мимо нее, к землянке. Сидит наш младшенький, худой, бледный, качается. Увидал меня: «Исты хочу». У меня сердце зашлось. А сводный брат Яков, знала я, как уходит, хлеб в сундук запирает на замок. Бегу вдругорядь, несу хлебца за пазухой, а он уже на полу лежит, язык прикусил, младшенький-то.