Вольные кони

– Пойдем, мужики, покурим на дорожку в сенях, – поднялся со стула Степан Васильевич. – Вон оно как в жизни выходит, и среди родных понимания нет, откуда же его чужим взять?

В сенях Володька щелкнул выключателем. Свет голой лампочки неровно лег на дощатые стены, железную бочку под воду, прикрытую деревянной крышкой. Следом вышли еще мужики и с ними – старший брат отца. Такой вот мужской компанией остывали они от застолья и разговора, пытались наладить новый. Мало-помалу разговорились, и дядя Николай, облегчая душу, с лихорадочной поспешностью стал выговариваться:

– У нас с Иваном разница в возрасте всего год, а он все подсмеивался надо мной. Я никак не мог понять – почему. У меня мечта была – это сейчас она глупой кажется, а тогда в самый раз – лакированные башмаки купить, ну, шибко хотелось. Молодой был, неженатый. Представлял, как пойду по деревне в клуб на танцы в модной обновке: туфли поблескивают, скрип да скрип. И никак не мог их купить. То денег нет – какие тогда заработки? Поизносились, наголодовались люди за войну. А то в город съездить некогда, да и там сразу не купишь, побегаешь по магазинам. В общем, то да се. Ну, наконец, купил. Еле праздника дождался, иду – сердце поет, ботиночки поблескивают, поскрипывают, как надо, кажется все девки на меня таращатся. Пришел в клуб, стал у стеночки, жаль лакировочки в танце бить. А никто на мою обнову и внимания не обращает. Вернулся домой, Иван с ночной смены приехал, фыркает под умывальником, косит глазом в мою сторону:

– Ну, справил обнову? Чего же невеселый такой? Я ж тебе, дураку, говорил – не стоит затея денег. Радости на минуту, надкусил ее, радость-то, и нет ее, вся вышла. Все понял?

– Нет, – отвечаю ему зло, хотя сам понял чего это он над моей мечтой потешался.

– Ничего, подрастешь, поймешь, – засмеялся и ушел.

А мне обидно, я же старше его, а вроде, получается, младше, раз чего-то недопонимаю. Иван с детства не по годам серьезный был. Все возле колхозных мастерских крутился, с железками любил возиться. До всего своим умом доходил и руки золотые. На фронте я за него сильно переживал, такие там редко выживали. Не война, выучился бы Иван на инженера, как мечтал, далеко пошел бы.

– Больно ему надо было за тощую зарплату горбатиться, – встрял в разговор Володька, взъерошенный как воробей. – Отец за одну страду на комбайне столько зарабатывал, сколько инженерам и не снится, на год хватало.

– Не лезь не в свое дело, сопляк еще, – озлился Николай. – Не о том я говорю. Вам, молодым, дай волю – все на деньги переведете, каждому свою цену назначите. Думаешь, из-за рубля он в завгары или в управляющие не шел? А ведь приглашали! Плохо, значит, ты своего отца знал.

Мужики подхватили разговор, зашумели разом – каждый про свое, а все равно в одно русло его правили: да и немудрено – вместе жили, вместе работали, все на виду.

– Прожил, как сумел. Чего теперь его судьбу за него додумывать? Может быть, оно так верней – прожить как бог на душу положил.

– Копейки чужой не брал, но и своей не упускал. Не зарился на чужое, но и на его мало кто претендовал. Другой, смотришь, не успел в звено прийти, а уже притартал домой полбункера зерна – курям на зиму. Иван же, сам сколько раз видел, отмолотит, и сапоги сымет, потрясет над брезентом: не насыпалось ли.

Сергей, привалившись к холодным доскам сеней, слушал разговор. Одному ему нечего было сказать, нечем поделиться. Сколько узнал он об отце, а все же не мог пока соединить образ – довелось бы в глаза посмотреть, один-разъединственный разочек. И он вышел из прокуренных сеней на крыльцо глотнуть чистого воздуха.

Звездное небо наклонилось над землей, решето, а не небо. Звезды сияли большие и свежие, от них, казалось, и ночь была светлее. Сверху сыпалась на землю невесомая снежная пыль – белое замерзшее дыхание когда-то живших на земле людей. Мертвая тишина переливалась в него, сиротливо стало, одиноко, как прошлой ночью в скором поезде. «Господи, отец, услышь меня. Я и ты столько потеряли в жизни друг без друга. Сколько бы обид и бед прошло стороной, если бы рядом со мной был ты», – с тоской думал Сергей, и сердце захлебнулось от понимания, что ничего уже нельзя ни вернуть, ни поправить, ни простить.

И вместе с тем переполняло его ощущение кровного родства со всем, что окружало его в эту ясную ночь: со звездным небом и заснеженной деревней, крепким бревенчатым домом отца и всеми людьми, жившими в нем. И даже скрип открываемой за его спиной двери показался ему в этот миг родным и знакомым.

– Пойдем, племяш, в избу, застынешь, раздетый, – обнял его за плечи дядя. – Хватит, нагоревались, спать пора.

Ночью Сергею приснился сон, в котором странно соединились отец, он и степь, вольно раскинувшаяся за околицей села. В отличие от неправдоподобного дня сон этот был похож на настоящую жизнь.