Вольные кони

Бабка всхлипывает, вытирает ладонью мокрые морщинистые щеки. И у Сергея сдавливает сердце, жалко маленького, бабку жалко, у которой на настоящее слов не осталось, а на прошлое вот нашлись.

– Всю жизнь потом не могла простить Якову младшенького. А когда помер он, поехала на похороны. Глянула – лежит Яша в гробу, отмаялся, и он в своей жизни мурцовки хлебнул. Простила. Да чего это я? Тебе ведь об отце рассказывать надо…

– А я помню его, бабушка, – заторопился Сергей высказать то, что смутно оживало лишь во снах: ночь, дождь, станция, сильный человек крепко прижимает его, маленького, к груди, несет по черной воде.

– Да как же ты это запомнил, внучек, – охнула бабушка. – Верно, но ты совсем еще малый был, везла тебя от свояченицы на поезде – гостили у нее. Мать твоя в ту пору на учебе была. Ну, возвернулись мы, а в деревне потоп, страсть господня. Двери проводник открыл, а боюсь со ступенек шагнуть, кругом все залило. Смотрю, бежит мой Иван, и как нашел нас в такой темени. Да кто же тебе мог рассказать такое? Так никто, кроме меня, – удивляется она.

Но тут распахивается тонкая занавеска, и на пороге возникает Володька:

– Вот ты где прячешься, мать уж послала меня на розыски. А чего в темноте сидите? – щелкнул он выключателем, яркий свет ударил в глаза, бабка и Сергей смешались, распался их тесный близкий мирок, вздрогнули нашедшие согласие сердца. – Пошли за стол, родичи ждут.

А за столом установилось-таки единство, сладили родственники с нервным настроением. Дядя Степан особой статью отличался среди всех – распрямила его военная служба, и даже здесь, в родном доме, сидел в своем черном морском мундире, на все пуговицы застегнутом, выпрямившись, говорил негромко, но четко:

– Износился Иван на войне, всю ее до конца прошел. Пока молодой был, не чувствовал, что она, проклятая, в нем сидит, подтачивает. Я вот в мирное время служу, а по себе чувствую, как после каждого похода убавляется во мне чего-то: здоровья ли, жизни. Разойдемся в океане с американской эскадрой, поглядим сквозь прицелы друг на друга, познакомимся заочно, и вроде оставил пару лет жизни в рубке. А там, на войне, каково было?

Мужики согласно кивают головами, уважительно поглядывают на погоны – не зря Степан хлеб ест.

– А я ведь на Ивана три похоронки получила, – неожиданно перебивает его бабка, и Сергей видит, как обмякает лицо дяди. – Одну, значит, на Крещение, второй год войны уже пошел, – медленно выговаривает она, – только отплакала, через месяц письмецо получаю из госпиталя. Жи-и-вой, – простонала она так, будто еще вчера убивалась по сыну. – Вторую – через год, нет, поболе времени прошло, хлеб уже убирали. Почтальонша Нюрка прямо на стан ее привезла. Ну, тогда я не шибко поверила казенной бумаге, думала – обманули один раз, могут и второй. И верно, по-моему вышло, дождалась хорошей весточки. Опять мой Иван живой оказался. Ранило его тяжело – грудь прострелило. Стала его ждать, после двух похоронок-то, решила, насовсем домой отпустят или хотя бы погостить. А он дальше пошел воевать. Весной, на самую победу, последний конвертик получила – третий раз погиб сын смертью храбрых. Неделю лежала пластом, водой отпаивали, тогда и попросила старика поставить иконку в угол, – захлебнулась бабка, дыхания не хватило на длинную речь.

Мужики воспользовались передышкой, налили по стопке, под шумок попытались увести разговор в сторону от войны, знали, должно быть, историю с похоронками во всех подробностях.

– Иван на штурмовике воевал, – наклонился близко к Сергею дядя. – Одни летчики знают, сколько они за войну бортстрелков поменяли, те ведь в хвосте самолета сидели, за турелью, а какое там прикрытие – это все равно что каждый раз в чистом поле в атаку идти во весь рост, только ни за чью спину не спрячешься. Повезло Ивану, чудом остался жив, а у меня сердце по первости обрывалось, не мог видеть, как он в бане шрамы мочалкой трет, потом ничего, обвык.

– …Лето уж было, я в доме по хозяйству хлопотала, оклемалась от последней похоронки. Старик во дворе возился, к сенокосу готовился, хомут чинил… – напоминает о себе бабка. Сергею понятно, что и ей хочется выговориться, стариков нынче мало кто слушать умеет.

– Эскадрилью, в которой Иван воевал, из Германии на восток перебрасывали, – торопливо поясняет дядя, – посадили на запасном аэродроме, километров тридцать отсюда. Иван и упросил командира до деревни сбегать, с отцом-матерью повидаться.

– … тут старик мой глаза поднимает – батюшки-светы, у калитки Иван стоит: «Здорово, батя!» Старик испугался, хомут выронил, и побежал от него, спохватился, ворачивается: «Ты, Ваня, только матери ничего не говори…» А что не говори? Помутился старый маленько головой. Гляжу я в окошко, чего это старик по двору бегает, и вроде видение мне – Ваня стоит у заплота, котомку с плеч снимает, а вечер, солнышко ему в спину глядит, и он вроде весь светится… Сил хватило выбежать на крыльцо, там и упала без памяти, – совсем обессилела бабка, вздрагивали ее худенькие плечи.