Володя, Вася и другие. Истории старых китайских интеллигентов, рассказанные ими самими

В институте я проучился всего год. Обучение тогда было нерегулярным. В любое время можно было принимать студентов и в любое время, когда нужно, выпускать. Из-за того, что требовалось большое количество переводчиков, их нужно было быстро готовить. Так что я проучился всего один год. Но я смог выучить русский язык. Тогда в Харбине обстановка для обучения была очень хорошая. Население в Харбине составляло всего семьсот тысяч человек. Среди них было почти сто тысяч русских. Это те русские, которые уехали из России после Октябрьской революции. В магазинах продавцами были русские. У нас в институте были русские преподаватели, ассистенты и даже машинистки, библиотекари и уборщицы. Все русские. Они не знали китайского языка. Я ещё помню фамилию моей первой преподавательницы — Троицкая. Потом она уехала в Австралию.

Везде можно было говорить по-русски. И нас заставляли всё время говорить. Тогда у нас было так называемое движение «за разговор по-русски». Каждому давали тридцать билетов на месяц. В любое время, на уроках, после уроков, целый день нужно было говорить только по-русски, кроме дня политучёбы — в этот день можно было говорить по-китайски. Если вы вдруг забывали это и начинали говорить по-китайски в обычный день, нужно было отдать один билет собеседнику. Спросишь у кого-нибудь: «Куда идёте?». А он тебе не: «В магазин за покупками», а: «Чуй май дунси». Тогда ты ему: «Пожалуйста, билет!». В конце месяца подводился итог. У кого больше билетов, тот побеждал. Его награждали. Мы не только говорили, но и много читали. Сами читали русские романы. Конечно, лексика была ограниченной, но можно было обращаться к словарю.

Юра с женой в молодости

Я окончил институт в 1950 году. Во время учёбы я был отличником. Русские преподаватели меня любили. Меня оставили работать в институте и назначили ассистентом преподавателя. Работа ассистентом заключалась в том, чтобы объяснять студентам трудные и непонятные вопросы, потому что преподаватели все были русские. Китайские студенты не понимали, почему так, что это значит. Это была моя работа — объяснять им. Но многого я и сам не знал — мало учился. Тогда я обращался за помощью к русским преподавателям или к словарю. Тогда и нормального словаря не было, не то что там магнитофона. У нас был всего один словарь — русско-японский. Знаете, в японском языке много китайских слов, те же иероглифы, Поэтому мы пользовались русско-японским словарем. Очень странно, понимаете ли. А учебник уже был, его составили русские преподаватели.

Я представитель первого поколения китайских преподавателей русского языка. Ваш ректор — это уже поколение моих учеников. В 1955 году мне дали звание преподавателя. Когда в 1962 году, впервые после создания Китайской Народной Республики, ввели звание доцента, я оказался в числе первых в стране пяти доцентов русского языка. Потом на двадцать лет из-за известных событий прекратили присвоение учёных званий.

В начале шестидесятых годов очень много людей у нас умерло от голода. Я считался преподавателем высокого класса. Поэтому не голодал. Государство каждый месяц снабжало меня рисом, сахаром, маслом и даже фасолью. Потом у нас в стране началась так называемая «культурная революция». Мы называем её «десятилетним бедствием», хаосом во всём обществе, страданием. Перестали преподавать. Закрыли университеты. Мы работали в деревне или на фабрике. Возвращались в город. Потом нас снова отправляли на сбор урожая. Работать было очень тяжело. Я ничего не умел. Прежде никогда не работал в деревне. Не умел косить траву, убирать урожай. Но постепенно, трудясь вместе со студентами, научился.

Юра (третий справа) перед зданием Хэйлунцзянского университета. Харбин, 1960 г.

Хунвейбины устраивали демонстрации. Многих преподавателей били, даже убивали. Это движение называлось «военная борьба». Дикое было время. Без всякой причины могли кого-либо объявить ревизионистом. Мне повезло. Однажды я узнал от знакомых, что на следующее утро, когда я буду выходить из автобуса на работу, меня должны схватить, повесить на шею дацзыбао о том, что я контрреволюционер, а на голову надеть шутовской колпак. Но у нас в институте работал один правильный начальник по фамилии Лю. Он был военным комиссаром. Его прикомандировали к нам из армии, чтобы руководить политическими движениями. Он велел меня не трогать. Он помог мне не из личного сочувствия, просто посчитал, что это не соответствует политике правительства. Тогда я не знал таких деталей, всё выяснилось после «культурной революции».